Отдать без слов, отдать зазря
у первого порога.
Шел дождь. Шла ночь. Была заря
отложена без срока.
Был ветер въедлив, скользок мрак,
был вечер непроглядный…
И вот оно случилось так,
неласково, неладно.
Он молод был, он баки брил,
он глуп был, как колода,
он был рождения верзил
не нашего приплода.
Читатель лист перевернет
и скажет: «Что за враки?
Ну где в тридцать четвертый год
ты встретишь эти баки?»
Клянусь тебе, такие есть
с тобой бок о бок, рядом,
что нашу жизнь и нашу честь
крысиным травят ядом.
Сырою ночью, смутной тьмой
меж луж и туч таятся.
А ты – воротишься домой,
и фонари двоятся.
Двоится жизнь, двоится явь,
и – верь не верь про это –
хотя бы влет, хотя бы вплавь
пробиться до рассвета.
Хоть всей премудрости тома
подставь себе под локоть…
А женщина? Она – сама.
Ее – не надо трогать.
1934
Остыванье
1
Смотри! Обернись! Ведь не поздно.
Я не угрожаю, но – жаль…
И небо не будет звездно,
и ветви остынут дрожа.
Взгляни, улыбнись, еще встанешь,
еще подойдешь, как тогда.
Да нет, не вернешь, не растянешь
спрессованные года.
И ты не найдешь в себе силы,
а я не придумаю слов.
Что было – под корень скосило,
что было-быльем поросло.
2
Ты меня смертельно обидела.
Подождала, подстерегла,
злее самого злого грабителя
оглушила из-за угла.
Я и так и этак прикладываю,
как из памяти вырвать верней
эту осень сырую, проклятую,
обнажившую все до корней.
Как рваный осколок в мозгу,
как сабельную примету,
я сгладить никак не могу
свинцовую оторопь эту.
3
От ногтя до ногтя, с подошв до кистей
я всё обвиняю в тебе:
смешенье упрямства и темных страстей
и сдачу на милость судьбе.
Я верил, что новый откроется свет –
конец лихорадки тупой,
а это – все тот же протоптанный след
для стада – на водопой.
Так нет же! Не будет так! Не хочу!
Пусть лучше – враждебный взгляд.
И сам отучусь, и тебя отучу
от жалоб, от слез, от клятв.
Прощай! Мне милее холодный лед,
чем ложью зажатый рот.
Со мною, должно быть, сдружится зима
скорее, чем ты сама.
Прощай! Я, должно быть, тебя не любил.
Любил бы – наверно, простил.
А может, впустую растраченный пыл
мне стал самому постыл.
1935
Вдохновенье
Стране
не до слез,
не до шуток:
у ней
боевые дела, –
я видел,
как на парашютах
бросаются
люди с крыла.
Твой взгляд разгорится,
завистлив,
румянец
скулу обольет,
следя,
как, мелькнувши,
повисли
в отвесный
парящий полет.
Сердца их,
рванув на мгновенье,
забились
сильней и ровней.
Вот это –
и есть вдохновенье
прилаженных
прочно ремней.
Казалось:
уж воздух их выпил,
и горем
примята толпа,
и вдруг,
как надежда,
как вымпел,
расправился
желтый тюльпан!
Барахтаться
и кувыркаться
на быстром
отвесном пути
и в шелковом
шуме каркаса
внезапно
опору найти.
Страна моя!
Где набрала ты
таких
нарассказанных слов?
Здесь молодость
бродит крылата
и старость
не клонит голов.
И самая ревность
и зависть
глядят,
запрокинувшись,
ввысь,
единственной
мыслью терзаясь:
таким же
полетом нестись.
1934
Счастье
Что такое счастье,
милый друг?
Что такое счастье
близких двух?
Выйдут москвичи из норок,
в белом все, в летнем все,
поглядеть, как на планерах
дни взмывают над шоссе.
По шоссе шуршат машины
на лету, налегке.
Тополевые пушины –
по Москве по реке.
А по лесу, по опушке,
здесь, у всех же на виду,
тесно сдвинуто друг к дружке,
на серебряном ходу
едет счастье краем леса.
По опушке по лесной
пахнет хвоевым навесом,
разомлелою сосной.
Едет счастье, едет, едет,
еле слышен шины хруст,
медленно на велосипеде
катит драгоценный груз.
Он руками обнял стан ей,
самый близкий, самый свой.
А вокруг зари блистанье,
запах ветра, шелест хвои.
Милая бочком уселась
у рогатого руля.
Ветер проявляет смелость,
краем платья шевеля.
Едет счастье, едет, едет
здесь, у всех же под рукой, –
медленно на велосипеде
ощущается щекой.
Чуть поблескивают спицы
в искрах солнечных лучей.
Хорошо им, видно, спится
друг у друга на плече.
А вокруг Москва в нарядах.
а вокруг весна в цвету,
Красной Армии порядок,
и – планеры в высоту.
Что ж такое счастье
близких двух?
Вот оно какое,
милый друг!