Маятник часы качают –
надо их остановить.
Мухи в комнате летают –
надо их переловить.
4
На столы с размаху прыгал,
не удерживая пыл.
Все, что можно двигать, – двигал,
что сумел свалить, – валил.
На боку лежит кастрюля,
дребезжит, кружась, стакан,
а котенок, словно пуля,
через стулья – на диван.
Он по-всякому проказил,
непоседлив и лукав;
он по шубам ловко лазил
и выглядывал в рукав.
Он таскал зубные щетки,
он очки носил в зубах,
норовил куснуть подметки,
вис на вороте рубах.
5
Лишь с утра он просыпался,
выгнув спину, как верблюд,
он за дело принимался,
за котячий мелкий труд:
Потолкать хозяйку в локти,
сунуть голову в пакет,
поточить о мебель когти,
пошуршать среди газет.
6
Наконец поймал он мышь…
Что с ней делать? Неизвестно.
Он ведь сам еще малыш.
Съесть ее? Неинтересно!
И, наежив уши, стал
думать думу наш красавец,
а мышонок убежал,
от когтей его спасаясь.
7
Как-то ранним вечерком,
лишь зажглись в квартире лампы,
смотрим – по полу ползком
он вытягивает лапы:
То одной вперед шагнет,
то другою – и замрет…
Видя тени от ушей,
он их ловит, как мышей.
Он вперед – и тень вперед
передвинется немножко;
он замрет – и тень замрет…
В чем же дело тут, Тёх-Тёшка?
8
Но не думайте, что он
глуповат и простодушен, –
он достаточно умен
и достаточно послушен.
Он во всем весьма опрятен,
лижет шерсть со всех сторон:
на себе малейших пятен
выносить не может он.
Просто он еще дитя,
просто он еще котенок;
погодите: год спустя
превзойдет котов ученых.
Станет сказки говорить,
песни станет петь на крыше;
сможет столько натворить,
что и в книгу не упишешь.
Будет знать – ты мне поверь –
книги, музыку и пляску…
Он мне в уши и теперь
намурлыкал эту сказку.
1947
Из «Поэмы о Гоголе»
Родина
Ой, спы, дитя, без сповыття.
Украинская песня
Едут чумаки по степи,
движутся медленно;
на колесах словно цепи,
холодно, ветрено.
В Нежин соль везут из Крыма,
степь расстилается;
их котлы черны от дыма,
ночь надвигается.
На костре кулеш кипит,
булькает яростно;
коростель в степи скрипит
горестно, жалостно.
Грома дальнего раскат,
день завтра ведренный;
хитрый тянется рассказ –
за полночь, медленный.
От костра плывет жара
дремно, приманчиво.
«Хлопцы! Спать давно пора.
Сказки – приканчивай».
Петухи в степи вопят,
звезды подвинулись;
чумаки роскошно спят,
важно раскинулись.
А ночь – красота и диво,
серебряная перспектива
в парче из лунных лучей,
и тысячи запахов сладких,
таящихся в сумрака складках,
где сонно лопочет ручей.
От этих степей казацких,
от этих огней чумацких
и рос его огненный дух,
рожденный на вольной равнине,
и только в холодном камине
в последний – взвился и потух.
Петербург
Дождь сеет и сеет без шума,
туманом окутан Исакий,
как будто томит его дума
об этом предерзком писаке,
Что резво меж лужами скачет,
но все-таки ноги промочит,
что нос свой под шляпою прячет
и, слышно, в досаде бормочет:
«Зачем я оставил Полтаву,
свой Нежин покинув, уехал
в огнями сверкавшую славу,
в манящую близость успеха?
В тот город, где бледные ночи,
где нет ни родного, ни друга,
в туман без чудес и пророчеств,
где царствует циркуль да вьюга…
Там лица угрюмы, упрямы,
там верят лишь в почесть да в прибыль;
«Портрет» там выходит из рамы
художнику на погибель…
Доносы, дознанья, шпионы –
власть Третьего отделенья;
пред старшими чином – поклоны,
пред троном – во прах на колени.
Лишь пушкинской славы сиянье,
лишь взрывы горячего смеха –
ума и души обаянье
будили ответное эхо.
Так пушкинский разум был светел,
что будто в России светало,
но деспот рассвет тот заметил,
и Пушкина больше не стало.