1947
Микула
Все труднее передвигаться,
все дрожливей перо в руке:
завершается навигация
и на суше и на реке.
Что еще нам готовишь, старость?
Строй годов свалить на дрова?
Поселить на сердце усталость?
Забывать заставишь слова?
Все твои лихие посулы
ты на нас поистратишь зря, –
в нашем сердце – образ Микулы,
неустанного богатыря.
Он, закинувший в небо сошку,
поднимается в полный рост,
пролунив от земли дорожку
до могучих далеких звезд.
Ведь она-то назад не вернулась,
продолжает далеко летать,
миллионы раз обернулась,
чтоб и нас увлекала мечтать.
Разве ж мы не Микулы потомки
в богатырском нашем краю?
Разве мы в мировые потемки
не метнули вешку свою?!
Прошумело столетий чудо,
отозвалось эхом в веках;
было – вестью древнего люда,
стало – вещью в наших руках.
Да такое ль еще случится,
до таких ли взмоем высот?
И от старости станем лечиться,
прорываясь сквозь небосвод.
Станем жить – сколько воли станет,
разве – если уж все надоест,
потемнеет, замрет, увянет, –
на себе мы поставим крест.
Да навряд в нас кровь поостынет;
ближе к солнцу переселясь,
мы и там, в мировой пустыне,
установим с землею связь!
Так чего ж ты грозишься, старость,
завывая под вьюги стон,
намывая на разум усталость,
навевая на веки сон?!
Что ж, что трудно передвигаться, –
сердце бьется, словно в сетях:
намечается навигация
на всемирных дальних путях!
1959
Кутузов
Кутузова считали трусом.
А он молчал. Не возражал.
Не потакал придворным вкусам –
и отступленье продолжал.
Вокруг него роились толки,
что он устал, что стал он слаб,
что прежних сил – одни осколки,
что он царю – лукавый раб.
Улыбки злобны, взгляды косы
вплоть до немых враждебных сцен;
доклады пишут и доносы
то сэр Вильсон, то Беннигсен.
Что им до русского народа,
до нужд его и до потерь:
они особенного рода,
мужик же русский – дикий зверь.
Зарытый в дебри да в болота,
живет во тьме он много лет.
Скачи, драгун! Пыли, пехота,
хотя бы прямо на тот свет!
А те, кто требовал сраженья
(чего и ждал Наполеон!),
случись бы только пораженье,
в двойной согнулись бы поклон.
О нем потом писали книги,
превозносился в нем стратег;
тогда ж вокруг одни интриги,
придворный холод, неуспех.
Стесняемый мундиром узким,
он должен был молчать, терпеть…
То был душой, без крика – русский,
что завещал и нам он впредь!
1960
Семидесятое лето
Я проснулся сегодня радостный,
огляделся счастливым взглядом:
радость бьется в душе – нету сладу с ней –
ведь она со мной здесь, рядом!
Добролюбая, светлоплечая,
затененная дымкою сна –
и сказать о ней больше нечего:
нестареющая весна!
Небо дымится грозами,
в жаркий июль одето;
пахнет сосной и розами
семидесятое лето.
Вы, кому только двадцатое,
кто лишь вступает в стремя,
я не завидую и не досадую:
всякому свое время.
Время мое величавое,
время мое молодое,
павшее светом и славою
в обе мои ладони.
Вам, кому времени вашего –
новые долгие годы,
вам расцветать, выколашивать
наших посевов всходы.
1959
Созидателю
Взгляни: заря – на небеса,
на крышах – инеем роса,
мир новым светом засиял, –
ты это видел, не проспал!
Ты это видел, не проспал,
как мир иным повсюду стал,
как стали камни розоветь,
как засветились сталь и медь.
Как пробудились сталь и медь,
ты в жизни не забудешь впредь,
как – точно пену с молока –
сдул ветер с неба облака.
Да нет, не пену с молока,
а точно стружки с верстака,
и нет вчерашних туч следа,
и светел небосвод труда.
И ты внезапно ощутил себя
в содружестве светил,
что ты не гаснешь, ты горишь,
живешь, работаешь, творишь!