Когда же теперь на этих пепелищах снова забьет жизнь? Когда теперь снова рано поутру запоют петухи и по всей округе развеется дурманящий кислинкой запах томящегося в печи хлеба? Когда?..
То тут, то там поблекшую осеннюю землю изрезали окопы, бесконечные окопы. Будто морщины. Некому их разровнять, засыпать. Может, и жители этих мест Давно уже лежат на дне окопов, да на брустверах, да в воронках и из них тоже теперь прет дикая трава…
Когда же на этих истерзанных полях заколосится рожь? И кто засеет поля эти?
Обгоревшие, ржавые скелеты машин, танки с колючей разорванной броней. Смятые в лепешку пушки. Затхлостью и гнилью отдающие блиндажи. Серебристые хребтины самолетов, наполовину вросшие носами в землю. Зеленые кучи патронов. Наполненные водой ржавые каски. И всюду — колючая проволока с неизменным черепом: «Осторожно! Не разминировано».
Наш табор теперь не так уже весело скачет. Давно кончился овес, и никто не спешит отсыпать нам кормов — ни лошадям, ни нам, погонщикам. Трава пожухла, стала жесткой, тощей. Лошади худеют.
Я печально смотрю, как у Геркулеса на заду постепенно исчезает желобок, а вместо него все выше поднимается хребтина, хотя и стараюсь я его подкармливать.
Махно вроде бы не так сдал. Правда, он и раньше не такой пышнотелый был, как Геркулес. Но все же сохранил он себя в основном из-за лукавства. Мы запрягаем его в бричку, а у подлеца глаза все назад зыркают. Если ямщик отвлекся чем и не видит, Махно моментально ослабляет постромки и не тянет. Конечно, за это ему платили — плетью по ребрам, но не очень это действовало на Махно, анархиста. Во всяком случае, он не перевоспитался за дорогу. И основная тяжесть опять-таки ложилась на Геркулеса, который ломил во всю силу.
Раскусив эту механику, мы стали впрягать Махно в паре с другими конями, чтобы дать отдохнуть Геркулесу. Но анархист и тут оставался верен себе: в паре с ним конь послабже скоро покрывался пеной…
В такие минуты чего мы только не желали ему! Мол, тебе бы ыбынского Кутю Митю в ямщики… Он бы тебе горячего уголька под хвост заложил — запрыгал бы, анархист окаянный…
Зато Махно резвее всех набрасывался на овес. Когда овес был.
Почти нисколько не сдали Туроб и Монголка. Правда, мы их пока не впрягали в бричку, только верхом на них ездили. Они все-таки были более приспособленные, держались на подножном корму.
После гибели Дон-Жуана Монголка долго ходила как пришибленная, озирается вокруг, а то и заржет жалостливо. Вот — и сейчас…
И я никак не могу забыть Дон-Жуана. Даже во сне вижу. И будто все кого-то догоняю на нем, в ушах ветер свистит, что-то кричу, кричу… Даже и не знаю, за кем гонюсь. Проснусь — а его нет. И так мне больно и обидно…
Вскоре из нашей бригады пропало сразу шесть коней. В том числе и мой один — по кличке Чалый. Он тоже довольно часто тянул бричку, хорошо тянул. Если бы сперли Махно — нисколько бы не жалко, ей-богу! Но вот странно, — в жизни всегда теряешь, что дороже и нужнее…
Дина с Машей тоже недосчитались одного коня. И Федос недосчитался.
Надо искать. Шестеро коней — не шестеро котят. Думали, по России совсем уж тихо-мирно поедем. Вот тебе и тихо…
На поиски отправились впятером, верхами, во главе с Мирон Миронычем. Решили прочесать округу.
Побаиваясь оставшихся мин, лазим вдоль оврагов… Побывали в наполовину сгоревшем селе, спрашивали. Нет наших коняг… Тогда решили заложить для поисков круг побольше. В ольшаниках шарим — нету, будто кони сквозь землю провалились.
Мирон Мироныч совсем помрачнел, каменной глыбой сидит в седле, зло матерится. Ведь ему за всех лошадей ответ держать… И время-то даром пропадает, осень настигает нас, а до дому еще ох как далеко! Далеко…
Назавтра целый день искали — впустую.
На третий день попали в Семеновку. Село. Осталось от села одно название. Домов — нету. В подножье крутого холма выбиты землянки, так селяне и перебиваются. Прямо из дерна торчат жестяные трубы, время еще раннее, и трубы дымят жиденько, горьким сырым ивняком тянет, — видно, им и топят печурки.
Попавшаяся навстречу старушка поведала, что нонешней весной сызнова собрался ихний колхоз, под прежним названьем. Есть ли председатель? А как же без председателя! Во-она, его труба глядит… Зовут как? Саватеев, Петра Ильич. Так-то мужик шустрый, душу положит. Только вот народу-то больно мало, мало народу, работать некому…
Мирон Мироныч велел мне зайти в председателеву «хату» и попросить того на переговоры. Я постучал в низенькую, как в овине, дверь, вдоль и поперек продырявленную и расщепленную пулями и еще черт знает чем.