Мирон Мироныч до того раскипятился, что не сдержался и схватил меня за грудки. Я, не долго думая, тоже сцапал его. Стоим, сопим, ждем чего-то. Отпустил он меня:
— Ну, Мелехин, спасибо тебе! Спасибо, что старших почитаешь, не забуду…
А я стою, смотрю на него ошалело — готовый и драпануть и драться готовый. И нет у меня сил в Семеновку ехать, мычание слушать тамошнего Саватеева и клешню его видеть. Нет у меня таких сил. Ну что я могу поделать… Да если и украл Саватеев лошадей — дак и черт с ним! Хоть колхоз свой подопрет, нищий. Может, выберутся люди из голода с нашими-то лошадьми…
О том, что Миронычу отвечать за пропавших коней, в ту минуту мне как-то не думалось. Я еще чувствовал на своей груди лапы его — тиски…
— А чего обязательно ему ехать? — хмуро вступился за меня Ленька. — Я-то на что?
К вечеру они пригнали всех шестерых коней. У Семеновки и нашли, на лужайку попастись их вывели. И в самом деле подумали, что мы совсем уехали…
— Двое сопляков стерегли, — рассказывал Ленька. — Поглядел я — наш Чалый. А ноги почему-то белые у него. Ну, чудеса. Подошел я — Чалый меня сразу признал. Нагнулся я, потрогал — измазался. Известкой покрасили ноги-то коню…
— В деревне были? — спрашиваю я.
— Не… Мироныч хотел: пойдем, говорит, плюнем председателю в морду. Да мы отговорили его: нашли лошадей, и ладно… Какая уж морда…
Со мной бригадир не обмолвился ни словом, но поглядел на меня очень выразительно.
А я все старался представить себе, каким будет лицо у мычащего Саватеева. И боялся — что представлю.
В жизни, наверное, всегда так? Кто-то радуется, а кто-то горько плачет?
Чему уж тут радоваться…
Все-таки — сколько жестокости в этом мире… И черт ее знает, как избавиться от нее?!
А может, все это — мелочи, ерунда на постном масле?
Может, я просто размазня и только нюни распускаю?
Вон — Мирон Мироныч, какой довольный. И с Ленькой весело переговаривается. Редко он так… Только под настроение и бывает такой разговорчивый.
Видать — крепкий человек, в душе-то! Мне бы так…
— Эй, Мелехин, чего скис-то, парень? — сам же бригадир и прервал мои размышления. — Радоваться надо: коней нашли, а он, еромакань, как пришибленный…
Я рад, что Мироныч первый обратился ко мне, после давешней нашей стычки. Значит — не сердится.
— Да жалко Саватеева, Мирон Мироныч, — отвечаю.
— А ты, парень, вот что: не жалей воров. Нельзя их жалеть. Испокон веку их не жалели… Нельзя!
Мы снова едем верхами, до ночевки еще часа два.
Лошади шли шагом, Мироныч говорил, я слушал.
— Желаешь — расскажу тебе, как я впервые вора увидел?
Я кивнул.
— Было мне тогда годов семь. Отец уже брал с собой на охоту. Помощником… чтобы к лесу приучить. Силки ставили, из ружья стрелять давал, белку учил обдирать, ну — обычно… Идем мы раз по путику нашему, ловушки проверяем. Смотрим, человек навстречу. И — еромакань — не по-людски идет. Как-то боком идет… Гляжу — понять не могу. И ты знаешь, парень, поверить нельзя, что я увидел… Человек тот обросший, страшный, худой… В зипуне и лузане… и руки, главное, — руки, растопырены! Вижу я, еромакань, потому он такой растопырь, что сквозь оба рукава просунута ему добрая жердочка. Стоит он перед нами как распятый и плачет.
— Да что ж это? — содрогаюсь я.
— Так, — подтверждает Мирон Мироныч. — Стоит и плачет. И руки распяты, и не может он их опустить. И, еромакань, березовый дрын не может вытянуть из рукавов… Ты веришь: упал он на колени перед отцом, просит — вытащи дрын. Двое суток бредет по лесу так-то, с дрыном, двое суток, слышь, парень? И все — боком… Потому не пройти ему прямо-то, в деревьях да кустах…
Я слышу, я все слышу, мне становится страшно, по-настоящему страшно, у меня будто иней по коже… В наших-то лесах двое суток вот так, растопыркой…
— Мужики наказали его… Застукали, когда брал из их чэс глухаря. Видишь ли, парень, по охотничьему закону надо было повесить того глухаря рядом с чэс: хозяин придет и подберет…
— Знаю, — говорю я.
— …а он пожадничал и — в свой мешок. Может, и не впервой так-то, может, следили за ним. Вот и попался. Ружьишко его вдребезги разбили и самого распялили на дрыне. Не воруй!
Мироныч минуту ехал молча.
— Отец мой суровый был. Спрашивает: как же ты, коми человек, охотник, на такую пакость пошел, у своего же брата крадешь? Плюнул отец — и не хотел вора от дрына высвобождать. Иди, говорит, до самой деревни, людям покажись… Человек тот на коленях стоит, просит, я, помню, тоже заревел, тоже просить стал. И тогда только отец смягчился…