— Мирон Мироныч, на самом деле, чего это они спешат так? Или же военные всегда так спешат?
— Неспроста это все, Мелехин, неспроста… Такая силища катится на восток… — Потом вдруг спросил: — А на востоке-то что? На самом, самом краю?
— Япония… — догадался я.
Вот именно — Япония… Бывшая союзница Германии… И воюющая с нашими союзниками — американцами…
— Значит, что-то намечается, Мирон Мироныч? — меня прямо-таки пронзило.
— Это не наше с тобой дело, парень… Наше дело гнать лошадей… И, еромакань, видать, долго гнать…
Вскоре мы узнали, что наши, выполняя союзнический долг, объявили войну Японии. Вся та огромная силища, которая, обгоняя нас, перекатывалась по рельсам на восток, на рассвете форсировала Амур и навалилась на миллионную Квантунскую армию.
Значит, снова война!..
И что тут наши лошади! Да и мы сами!..
Вечером, когда мы с Ленькой лежали в нашей бричке, он вдруг сказал:
— Федь, а может, плюнем на лошадей? Прицепимся к какому-нибудь эшелону, запрячемся под брезент и тоже махнем…
— Прогонят… — сомневаюсь я. — Только зря проболтаемся… А дома могут посчитать за дезертиров. Дескать, бросили лошадей, и все такое… Да и какие мы с тобой вояки?
— А что, Федя! — храбрится мой друг. — Слыхал я, японцы народ мелкий. Там мы с тобой за настоящих солдат можем сойти…
— Теперь-то уж обойдутся без нас. Как зажмут с двух сторон…
— А одни американцы вон ничего не смогли сделать…
— Потому японцы — храбрый народ. У них даже смертники есть, не слыхал?
— Нет, не слыхал…
— Ну, как же! Садится такой смертник в торпеду или в самолетик со взрывчаткой и направляет его на большой корабль или на завод какой. И взрывает.
— И сам взрывается? — вскакивает Ленька.
— Ну, конечно… А если и остается в живых, то ножом распарывает себе живот, потому что умереть он должен…
— Это здорово, но наши все равно разобьют их! — убежденно говорит Ленька. — Такие, как Бородач, Кацо, никому не поддадутся. Наверное, сейчас вот давят они япошек своим танком.
— А может, и снова горят…
— Ты заметил, какое лицо-то у Бородача, под бородой-то — что?
— Заметил…
Потом мы долго молчим, пытаясь представить, что сейчас происходит там, на Дальнем Востоке. И тревожно на душе, и смутно. И как-то все перемешалось — настоящее и прошедшее, увиденное и пережитое. И не разобраться — что к чему…
— Ленька, — обращаюсь я к другу, — ты не знаешь, зачем человек рождается на свет?
— Как «зачем»? — он явно озадачен таким вопросом. — Ну, есть, пить… Работать… С девками спать… Да мало ли…
— А мне кажется, он рождается для чего-то очень, очень хорошего!
— А где оно, очень-то хорошее? С чем его едят?
Ответить на это я не мог.
Да Ленька, видимо, и не ждал ответа, его самого за живое задели мои вопросы.
— Вот мой отец был красным командиром. Но потом в финскую войну его убили… Мама погоревала, погоревала, да и начала пить… Откуда-то появились два братика… Спрашивается, зачем они появились? В такое-то время, когда война на войне? Самим мучиться и других мучить?.. Отцов не знают… Я-то хоть своего немного помню…
— Наверное, как это страшно — не помнить, не знать отца и мать? — От Ленькиных слов все во мне содрогнулось. — Их руки не помнить… Голос ласковый… Вот сестренка моя вырастет, тоже не будет помнить… Самое-самое хорошее не будет знать…
— А все войны проклятые виноваты! Молотят и молотят людей… Не одна, так другая…
— Знаешь, Леньк, вот иногда я думаю, что же с нами дальше-то будет? Мне даже страшно бывает… Мол, как же мы без отцов-то вырастем? Да без матерей? Ведь можем неправильно вырасти, не так, как надо?.. А потом, может, у самих будут дети, и, неумеючи-то, их неправильно вырастим… А сколько сейчас таких, как мы с тобой? По всей-то стране… Да по всему миру…
— Может, к тому времени научимся?.. — осторожно отвечает Ленька. — Может, постепенно всему научимся…
Стояли мы под городом Великие Луки.
Тут осень окончательно настигла нас, прижала холодом лошадей и людей. Начальство наше все выклянчивало железнодорожный состав, но что-то никак не выклянчивалось…
Пока ждали возможного состава, мы частенько наезживали в город. Если можно назвать городом эти страшные груды битого кирпича. В долгой-то дороге я уже многое видел… Но чтобы до такой степени разгромить жилое место… Нет, такого я еще не видел. И не дай бог еще увидеть! В Великих Луках не было, кажется, ни одного мало-мальски целого дома. Кругом только развалины, кроваво-красные завалы, горелое кореженое железо да скелетные глазницы окон.