Ну и дрались здесь!
Это сколько же людей расстались с жизнью на этой земле? Сколько отцов не вернулось отсюда к своим детям, сколько сыновей в последний раз произнесли здесь имя своей матери…
Красное крошево осталось от города Великие Луки.
Я ездил верхом по бывшим улицам, и беспредельная печаль наполняла меня.
Немногие жители обитали в подвалах. А иной раз, глядишь, прилепилось живое гнездышко на самой верхотуре, в окружении пустых глазниц.
Это сколько же пришлось пережить тем, кто остался в живых, пройдя через такие жернова?..
Помню, Шура Рубакин говорил, когда выгонял лесорубов на делянку: дескать, я был там — на войне-то, и знаю, что там делается… И правда — «делалось» тут…
Под окнами, на улицах убирали картошку. Раньше-то до войны, здесь небось цветы росли. А теперь бело-синяя картофельная роза всех милей…
Редкие коровы щиплют пожухлую траву прямо на центральной улице. И тут же накладывают свои жидкие лепешки. Но у кого же повернется язык осудить буренку за нарушение уличных правил? Ведь это она, плоскобокая мерлина, — кормила нас. И если допустить, что война опиралась на четыре ноги, то одной из них была она — буренка…
Люди разбирали развалины, кое-где уже начали строить. Опять кладут кирпич к кирпичу, и — медленно, ох как медленно! — снова вырастает стена. Рушить — долго ли, а вот снова поднять — ох как трудно…
А вот и они вышагивают, — разрушители… Рослые, в грязно-зеленых шинелях, высоких картузах, каких-то длинных пилотках, в сапогах с короткими голенищами… Угрюмые. Чего ж вы так помрачнели…
— Федя, что ты бледный такой? — спрашивает Дина. — Ой, Федя, ты не гляди на них, не гляди…
Мы с ней верхами, остановились и смотрим на длинную колонну пленных. Они аккуратным строем не спеша шагают к огороженной строительной площадке. Идут… Только вместо рожковых автоматов у них мастерки, похожие на лист лопуха. А с автоматами-то по бокам идут, в измятых пилотках со звездой, наши ребята.
— Дина, — говорю я, — я вот где-то читал об американских индейцах… У них, если долго не везет на охоте и племя голодает, то думают, будто боги на них разгневались. Значит, надо как-то задобрить их. И вот тогда самая красивая девушка прыгает в огромный водопад, на смерть прыгает…
— Господи, — пугается Дина.
— Вот если бы тебе сказали: прыгай, и больше войны никогда не будет…
— Федя… — не сразу отзывается Дина. — А может, после такой-то сильной войны больше и не будет никогда войн?.. Должны ведь понять…
— Вряд ли, люди скоро все забывают… А ты ответь — прыгнула бы?
— Федя, я же не самая красивая…
— Ну это как посмотреть… Некоторые так считают…
— Да? А что, если б точно знать — прыгнула бы. Только жалко…
— Чего — жалко?
— Ну как же… Папу жалко, сестренку… Боры брусничные… Биа-борду… Еще кое-кого…
— Кого же? — замираю я.
— Много будешь знать — рано состаришься! — хохочет Дина. — А тебе надо долго жить, Федя! Младших своих вырастить. Лошадей до дому пригнать, план выполнять по вывозке…
Смеется… Я гляжу на Дину и забываю все на свете: и пленных немцев, и разрушенный город, и лошадей своих… Я только одну ее вижу. И не только вижу — я будто чувствую ее всей своей плотью. И так мне хочется дотронуться до нее, я даже протягиваю руку… Но Дина подхлестывает своего рысака, и тот летит к нашему табору.
В Великих Луках наш Ювеналий куда-то надолго исчез. Уж и Соня, подружка его, забеспокоилась: мол, не случилось ли чего с ним, больно уж отчаянный… Но как-то вечером вдруг явился он сам, и мы едва узнали Ювеналия. Сильно похудел. Лицо потемнело, ощетинилось, озорные глаза помутнели, и в них словно застоялась боль.
Как раз смеркалось. Мы сидели у костра и пекли картошку, которую Маша где-то раздобыла.
Ювеналий был слегка навеселе, куртка нараспашку, буйные волосы лезут из-под фуражки. Он молча снял из-за спины вещмешок, обвел нас печальными глазами, будто не узнавая, и сказал:
— Тут хлеб и водка. Отметим сегодня…
— Но-но, Ювеналий! Ты не зарывайся, — встревожился Мирон Мироныч. — Пей сам, лешак с тобой, а парней не спаивай. Тверезые лошадей теряем, а с пьяными вовсе беда…
Ювеналий спокойно и равнодушно отмахнулся:
— А, к чертям всех и лошадей… Вспомянем фронтовых друзей моих, живых и мертвых… Только вот мертвых-то поболе.
К Ювеналию прошмыгнула Соня, ласково прижалась щекой к его колючему лицу:
— Конечно, вспомянем, коли есть чем… А ну-ка, парни, тащите посуду… Ты, Леня, развяжи мешок, поглядим, что там… Мы с Ювеналием вот сюда сядем, вот так…