От Сониной воркотни, видать, полегчало на душе Ювеналия, размяк он, сел, молча уставился на веселый огонь. Потом сказал:
— Этими днями, Сонюк, я могилы обошел, товарищей своих. Много могил… Здесь, чуть южнее, наша Невельская дивизия дралась… Она наполовину из коми парней была, Невельская. И остальные все северяне — архангельские да вологодские…
Об этой дивизии я много слыхивал, но из памяти выпало, где билась она. И что Ювеналий в ней воевал, не знал я. А она — тут билась, вот тут, на этой самой земле, где костер наш горит, где кони пасутся, где брички стоят… Где я сижу, где Дина, Ленька, Мироныч и другие все. Где от целого города осталось только кирпичное крошево. Где теперь пленные с мастерками ходят строем.
Вот на этой самой земле.
Мы сидим у костра — а кругом солдаты Невельской дивизии спят — коми и русские. И солдаты многих других дивизий — и грузины, и татары, и других наций солдаты. Тихо спят, вечно будут спать вокруг вдребезги разбитого городка Великие Луки. Нелегко достался им этот город, но оттого — и славы им больше.
Долго рассказывал в тот вечер Ювеналий. Долго.
— …мы сформировались осенью, в сорок первом. Готовились на фронт. Апрелем сорок второго привезли нас сюда. Весна. Природа оживает, а не видать природы — потому страшные бои идут, горит все… Зимой, как немца огорошили под Москвой, у нас вроде сил прибавилось, «катюши» появились, танки. Ну, и у него немало, загодя фашист наготовил. Ох и было тут… Между Великими Луками и Невелем, у реки Ловать, есть высотка одна. Так вот, та высотка от подножья до вершинки кровью полита, как ливневым дождем. Переходила она то к немцу, то к нашим. Наконец приказали окончательно захватить высотку. Батальону капитана Морозова приказали. Тоже сысольский был мужик, комбат-то… И рано утром, еще затемно, пошел батальон.
Я слушаю Ювеналия, Ленька слушает, Федос-не-вешай-нос тоже слушает. Мирон Мироныч голову на руки положил — слушает.
— …вокруг голо, укрыться негде… Немец гвоздит из всех стволов… Взяли ребята высотку. Из батальона тридцать душ живых осталось. Немцы силой набросились, обратно им нужна высотка… А их — тридцать всего. И вот, когда из тридцати всего двое остались — вызвали они артогонь на себя. Все пали. Штук триста гадов отправили на тот свет, по склонам усыпано было, будто по берегу, на сплаве…
— Ювеналий, — спрашиваю я. — У тебя две «Славы»? Ты здесь получил?
— Один-то здесь. Тогда мы Ловать переплывали… — От кончика незатухшей папироски Ювеналий прикурил новую. — Как раз в начале нашего наступления. Отобрали у немца Ступинскую крепость, а один батальон за Ловатью засел в немецких окопах. И пошло у них там… После полудня — глядим — сигналят ракетой: патроны кончаются! Нужны, понимаешь, патроны и гранаты. Вот беда… Без припаса перебьют же там ребят… Послали трех автоматчиков, с мешками. Ни один не добрался, всех укокошили. А ракета опять — давай патроны… Ну, тогда я с товарищем попробовал…
— И? — восхищенно спросил Ленька.
— Как-то проскочили… сам удивляюсь. Где ползком, где как. Видно, Соня крепко ждала меня.
Соня ласково пригнула его большую голову, всю взлохмаченную, к своей груди, и что-то зашептала ему тихо, утыкаясь лицом в плечо Ювеналия.
А вокруг была ночь, темная осенняя ночь, у которой наш костер отвоевал лишь небольшой светлый круг. Колебались тени. Жмурились на огонь полуголодные лошади, подергиваясь в ознобе.
Подули резкие ветры вперемежку с холодными, колючими дождями. Пронизывало насквозь и нас и лошадей. Сколько раз добрым словом вспоминал я Ионаса, литовского моего дружка, за его пальто.
Разбитые войной дороги окончательно раскисли, и наши исхудавшие лошади еле тащили брички по непролазной грязи. В дороге почти все лошади расковались, побили копыта, многие сильно хромали.
Мы начали оставлять свои тяжелые брички в селах. Бригадир наш, Мирон Мироныч, честь по чести сдавал брички колхозам и, вздыхая, брал справки. Теперь мы ехали в одной бричке на четверых. Но и она будто была лишней для обессилевших коней. Веселый табор наш, который еще недавно скакал с сытой резвостью по летним дорогам, постепенно превращался в замерзшее скопище тараканов.
Но особенно тяжело стало, когда ранний иней опалил подножную траву и она окончательно поблекла, потеряла насыщающую силу.
И овса нет. И сухого сена никто не припас на нашем пути. И неизвестно, чем теперь кормить лошадей.
Быстрее всех начал сдавать Геркулес. Он прямо таял на глазах, как снежная баба в оттепель. Не стало плотных бугристых мышц, кожа свисла на крупных мослах — прямо жуть…