И мы нашли другой выход: где-нибудь в сторонке разведем с Федосом жаркий костер, снимем с себя исподнее и жарим на огне. Дня два ничего… Терпеть можно…
А потом снова разжигаем костер…
Вот уж правда, пока грязью не зарос, чистоты не оценишь. Как сытый голодного не разумеет, так чистый грязного не поймет. А грязь дорожная — самая, наверное, тяжелая; особенно если помыться толком негде.
На ночлег мы теперь останавливались у лесных опушек, отпускали лошадей — пусть сами ищут корм. Лоси вон всю жизнь в лесу, а не жалуются…
Однажды вечером распустили мы табун свой, а как завиднелось, глянули — и волосы наши дыбом: весь табун переместился на колхозное озимое поле, которого мы впотьмах не увидели.
Мироныч растерянно выматерился. Потом мы все кинулись сгонять лошадей с озими, в душе надеясь: может, селяне не заметили еще?
Но как же не заметить! Лошадь — не муравей… Да когда еще эта озимь с таким трудом посеяна! Да столько надежд возложено…
Мы запрягли и снялись с места, гоним по мерзлой дороге, пока не застукали нас на месте преступления…
Но поздно уже — на нашем пути выросло целое войско, вся деревня высыпала — и мужики, и бабы, и пацаны. И у каждого в руках по увесистому колу, а один бородатый дядька даже прихватил винтовочный обрез.
Высокого нашего начальства не было рядом, нужно самим как-то выкручиваться.
— Разгоним лошадей прям на них!! — говорит Ленька. — Разметаем как овец…
— Разметаешь… Не выйдет так-то, парень, — возражает хмурый Мироныч. — Давай, наперво, послушаем, чего хотят…
— Морду набить хотят, — буркнул Ленька, хотя это и так всем было ясно.
Наши парни тоже вооружились чем попало: кто палкой, кто камень подобрал… В нашей бричке давно едут два удобных кола, мы с Ленькой заготовили, еще после того, в Литве, нападения бандитов. Мало ли…
И вот два вооруженных войска стали друг против друга. Наши супротивники размахивают палками, кулаками, кричат наперебой — ничего не понять, базар…
Тут выступила вперед рослая женщина средних лет, в длинной шинели, одна пола сильно подгорела. Подняла она руку и кое-как утихомирила свой отряд. Потом обратилась к нам командирским голосом:
— Вы лошадьми своими всю озимь нам потравили! Мы эти семена по зернышку собирали, впроголодь живем… На рожь в будущем году надежду держали — а теперь что? Подыхать нам по вашей милости?! Такой табун всю ночь поле травил…
От имени нашей кавалерийской бригады выступил Мирон Мироныч.
— Мы не нарошно потраву допустили… Мы знать не знали, что у вас тут озимь есть. Сколько едем, ни разу еще не видели озимых…
— Нам дела нет — нарошно или негаданно! Вы под корень резанули нас. Подохнем теперь…
— Да, еромакань, ничего не сталось с озимью! Мы раньше, после заморозков, спецьяльно пускали коней на озимь-то. Чтобы прореживать. Тогда им, по весне, и солнце и дождь щедрей достанутся…
От такого толкования женщина в шинели на миг растерялась, замешкалась. Я уже хотел пришпорить упряжку, но женщина успела опомниться и закричала почти в истерике:
— Прореживать! Чего тут прореживать, когда кажное зернышко счетом считано!.. Ты, дядя, сказки себе оставь, а нам за потраву трех лошадей отдашь!
— Мы, еромакань, уже и так много потеряли: кого убили, кого украли, кто в пути пал. Если в каждом селе коней оставлять — самим нам впрягаться, что ли?! Нам этими лошадьми лес возить!..
— Нам нужды нет! Потравили — оставляй трех душ!!
— Спятила ты?! — закричал Мирон Мироныч.
Деревня снова заорала, замахала деревня палками-дубьем. Ну и мы, конечно, тоже орем, свое Доказываем.
Неожиданно грохнул выстрел! Потом чей-то знакомый голос повелительно гаркнул: «Кончай базар! Мать вашу так…» — и снова бабахнуло.
Всех будто холодной водой окатили. Гляжу — вот радость-то! — верхами крутятся на дороге начальник перегона Сметанин и Ювеналий. Горячие кони под ними так и пляшут на месте. А всадники — в аккуратных офицерских шинелях, в военных фуражках. Ювеналий размахивает пистолетом и орет во все горло:
— Областная милиция! Что происходит?
К всадникам тут же метнулась женщина в шинели. Подскочила и запричитала.
— Ладно, разберемся, — сказал Ювеналий. — Они ответят!
Представители «областной милиции» «арестовали» Мирон Мироныча. Лошадей приунывшим селянам не оставили. «Не положено».