А в моей душе что-то ворохнулось. Что-то этакое, купеческое. Может, оттого, что я давно уже ношу американский пиджак?..
— Лошади наши вовсе голодные, — сказал я с намеком. — Досталось им сегодня — тридцать верст лишку.
— Конечно, подкормим, а чего ж! — совсем повеселела председательша. — У меня немного ячменя найдется, щас и вынесу…
Тайком от Дины я попросил ячменя с собой, для Геркулеса. Женщина насыпала в торбу. Потом она написала справку нам, на всякий случай — что мы сдали колхозу двух лошадей, кобылицу с жеребенком по имени Биа-борда… И даже печать пришлепнула.
Потом она сунула нам солидную ковригу домашнего хлеба. Дина в последний раз обцеловала Биа-борду, мы сели на подкормленных и напоенных коней и по ночной дороге молча двинулись обратно. До сих пор не могу понять: как я не свалился с лошади той бессонной ночью?.. Раз пять засыпал в седле.
Утром меня еле разбудили, так сильно хотелось спать, после ночных-то похождений. Открыл глаза, лежу в шалаше, сквозь ветки белесое утро просвечивает. Подо мной, на еловый лапник, брезент постелен, а другой конец брезента служит нам с Ленькой одеялом. Ничего, уже привыкли. Надо сказать, что брезент этот, пропитанный лошадиным потом, вылинявший на солнце, изрешеченный искрами костров, — здорово выручал нас.
От дождя выручал, от холода, от гнуса и сырой земли.
Сладко потягиваясь, вылезаю наружу. Вылез и — ослеп.
Снег!
Снег.
Снег…
Значит, соображаю, следы наши, если они и были, окончательно замело. Следы-то скроет, а каково нам теперь придется? И остатки травы под снег теперь ушли. Как теперь?
Как, однако, дурное с хорошим мешается…
Мирон Мироныч похож на коршуна с подшибленным крылом.
— Давайте еще поищем, — предлагаю я, когда Дина сообщает, что ночью пропал Биа-борда с кобылицей. — Пошире круг возьмем. Нашлись же в тот раз… Если только волки не разодрали, вчера я вроде бы слышал какой-то вой…
— Окма! — взывает Мирон Мироныч. — Надо вперед идти, Мелехин… Вишь, что творится… Будь все неладно, еромакань! Снег на голову…
Я что-то не припомню, чтобы у нашего бригадира было такое печальное лицо. Но он прав, никак нельзя стоять тут. Надо идти. Нет у нас ни минуты на поиски, а то весь табун загубим.
Все вокруг замерзло и снегом укрылось. А лошади — не олени, не умеют есть ни мха, ни кореньев.
Но однажды привязали мы их, голодных, вокруг брички, они за ночь перегрызли в коробе все дерево… Поглядели утром — ужас: от брички-то один железный скелет остался. Стоит, словно волками обглоданная падаль. И в других бригадах не лучше.
У одной железнодорожной станции получили мы прессованное сено, похожее на плитки чая «малина», который мы раньше, с братьями, грызли всухую…
Лошади все худели.
И вот — недалеко от города Кувшиново, близ села какого-то, не помню названия, упал наш Геркулес.
Я ехал сзади на Монголке. Вижу — Геркулес остановился, помотал головой и — рухнул на заснеженную обочину дороги.
Еще толком ничего не сообразив, я в ужасе заорал дурным голосом. Ошалело кинулись мы все к Геркулесу. А он еще живой, только зубы страшно оскалены, сипит и печально, даже виновато глядит… И вздергивается, пытаясь подняться.
Мы со всех сторон облепили его, по-всякому уговариваем, тужимся — помогаем ему подняться. Кто за шею схватился, кто за хвост. Мы с Ленькой подлезли под хребтину. До чего же костлявым ты стал, Геркулес… прямо ужас… Будто я хочу поднять тяжелую и твердую сухостоину с роговыми сучьями. Ну, Геркулес! Чего же ты… Ну же, дорогой… Ну…
Великими усилиями мы поставили его на колени. Дина даже хлеба сует бедняге, последний наш хлеб. А он только виновато смотрит на нас. Печально и виновато.
Где там — встать… Он уж и голову устал держать…
До точки, значит, дошел. До последней точки.
Ну, что же ты, Геркулес?.. Как же так? Разве я плохо ухаживал за тобой? Я же все сделал, чтобы ты дожил и дошел. А больше-то я не мог. Я так хотел доставить тебя в лесопункт, на свой мастерский участок. Сколько бы ты леса вывез! Ты бы один половину плана дал. Ведь столько леса теперь надо. Теперь я своими глазами видел, что натворил Гитлер на нашей земле…
Я ошалело глажу Геркулеса, понимая, что не подыму его. В душе моей паника.
Ведь недавно еще кровь безмерной силой пульсировала под этой кожей и на груди пудовыми гирями перекатывались мускулы.
Я глажу Геркулеса. И тихо плачу, лицо совсем мокрое, и поникшая голова любимого моего коня двоится в глазах. Дина тоже плачет.