И не стыжусь я слез. И коня жалко, и устали мы, ой устали, — до смерти. Только сейчас я почувствовал, как мы все устали. Кажется — лег бы рядом с Геркулесом, лег бы — и вытянул ноги.
Из села тоже подошли люди. Смотрят.
Откуда-то прискакал Ювеналий. Успокаивает меня. И, одновременно, злобно матерится: тоже никак не может принять, что пропадает такой конь. Потом Ювеналий обратился к людям, которые из села:
— Граждане! Видите вы этого коня? Так вот, он был самый сильный конь, какие бывают. Теперь он сдал, с голодухи. Хотите иметь такого коня? Подкормите его хорошенько, он вам больше любого трактора наворочает! Вот вам мое слово: досыта накормите наших лошадей, вдобавок дайте пять мешков овса — и мы оставим вам этого богатыря. Решайте. А если нет — то одно осталось нашему Геркулесу… — И Ювеналий вытащил из кобуры пистолет. — Решайте, — повторил он и отвернулся.
От группы людей отделились два старика. Они долго общупывали со всех сторон Геркулеса, даже в рот заглянули, даже под хвост. Потом говорят: больно уж шибко отощал…
— Торговаться не будем, — решительно сказал Ювеналий и передернул затвор пистолета. — Если б не отощал, и разговору не было б…
Старики пошептались между собой и наконец согласились. Берем.
Я чуть руки им целовать не бросился…
Привезли нам овес, потом повели к небольшому стогу сена и разрешили: кормите.
Часа не прошло — от стога не осталось даже и подстилок.
Я смотрел, как жадно хрумкали лошади, и мне казалось, что они не сено жрут, а… обгладывают Геркулеса.
Тут же, у стога, быстро тающего в зубах лошадей, вдрызг разругались Ювеналий с Мироном Миронычем. Чуть не до драки дошло.
— Я уж сколько тебе говорил: оставляй полудохлых коней, меняй на корм! — кричал Ювеналий.
— У меня, еромакань, рука не подымается государственное добро базарить, — угрюмо отвечал бригадир. — Не купец я, не цыган…
— Дурак ты стоеросовый! Не достанешь корма — все подохнут. Все! До единого! Неужто до тебя не доходит, дурья башка? И сам подохнешь вместе с ними!
— Отчего я должен корм добывать! — кричит Мироныч. — Почему! Вы ж начальнички… Отчего не достаете?!
— Да где ж я тебе его достану!! — наскакивает Ювеналий. — Кто нам сена накосил? Ты нанимал кого? Голо кругом, голо — ослеп ты?!
— А поезда почему до сих не выбили, умники?! — Мирон Мироныч тоже ощетинился, как старый облезлый пес. — Вы, еромакань, может, нарочно не просите поезда, чтобы промотать побольше? Мотаете лошадок направо-налево… В кожанках щеголяете, сытые-пьяные, с кралями балуетесь… Еромакань! Я все вижу — не слепой!..
На темном, опавшем лице Мирон Мироныча мрачно засверкали глубоко провалившиеся глаза. Этот блеск мог подсечь кого угодно — только не Ювеналия. Фронтовик, он не такое видал.
Свистящим шепотом давит Ювеналий из себя слова:
— Ну, ты, святоша… Ты под своим носом смотри! Ты свое-то дело знай да делай! Видел я таких святош на фронте… Такие вот только и блажили: «Вперед! Вперед!» А сами, по возможности — в сторонке, ручки умытые… А не подумавши сунься ты «вперед» — как раз в покойники угодишь… Так и от твоей честности сволочью разит…
— Таких, как ты, я тоже видел, — с беспредельной злобой цедил бригадир. — И немало отправил, куда следует. Такие, как ты, только и хватают, где плохо лежит, где попадет…
— Я — хватаю? — Ювеналий сжал кулаки, вот-вот кинется. — Да я за державу дважды ранен был… живою кровью… Я под пулеметом патроны волок, когда ты в тылу за вдовами волочился. И ты же меня с дерьмом мешать вздумал?! Облезлая падаль…
Мы, общими усилиями, едва растащили их. Вот как беда с Геркулесом обернулась… У одного руки дрожат, у другого губы прыгают…
Но и потом, много позже, когда мы ехали рядом с Ювеналием, он никак не мог прийти в себя. И голос все вздрагивал, когда он говорил мне:
— Вы на него не молитесь, Федя, на остолопа… Когда надо — оставляйте безнадежных коней, которые все равно не дойдут. Зачем им бесполезно-то пропадать? Глядишь — с сенцом будете… И хлеба можно взять. Тут колхозы уж не такие нищие, отсюда-то война пораньше откатилась…
Я все понимаю, но не знаю, что ему ответить.
— Да… Ювеналий… вроде бы и правда, нехорошо… не собственные лошади-то…
— Не собственные, да. Мирон за это слово и прячется. И выходит, коль не собственные — пусть все передохнут. А у меня ручки чистенькие останутся: я ни при чем, меня сеном не обеспечили… Так, да? Очень удобные словечки есть, Федя. Государственное, не собственное… А если государство не может нам сейчас дать сена? Не может! Нисколько! Какая война была… Заново надо жизнь ладить, заново! Это ж понять нужно, мозгами! Видел же, что от Великих Лук осталось, видел? И поезда нам не может выделить государство, ну — не может, сию минуту. А нам ждать некогда. Так как быть? Нет, Федя, нельзя так-то рассуждать. Нельзя! С понятием надо жить, с понятием… Нет другого выхода — значит, пользуйся, какой есть, — дело сделай. Дело-то сделай — вот главное… Я — так понимаю. И вы в бригаде так понимайте. Мирон или праведный дурак, или просто трус. Ну… бывает. Так вы-то, молодняк, хоть вы-то ушами не хлопайте, спасайте коней, каких еще можно спасти…