Керосин ударил мне в голову, и я не без веселья слушал начальника с чурбана, тем более что он шепелявил, рыкал, как старшина-службист, и слегка, пожалуй, играл со своей самодельной сцены. Но когда он объяснил, как сжимают сутки, я слегка удивился и спросил! «А не собьемся ли мы с панталыку, если перемешаем день с ночью?»
— Дело проверенное! Работай до устатку, потом пей, ешь и спи. Хорошо поспал — какая разница — день или ночь — опять р-работай! Девять часов протрубил — и шабаш! Нету у нас права время транжирить. Да и не тебя учить, Мелехин! — услышал я в его голосе недобрые нотки и увидел, как гневно двинул он рукой, приподнял ногу, наверное, топнуть хотел — но топнуть не удалось, чурбан узковат оказался для топанья. Промахнулся Вурдов ногой и пришлось ему соскочить с трибуны, чтоб не грохнуться оземь. — Все, товарисси, р-разойдись! — закончил Феофан Семенович свою речь и отрезал все остальные вопросы.
Наш маленький мастер, Сюзь Васькой, чуть лишку навеселе (нанюхался, видать, керосину при распределении), — но дело свое не забыл, запасец дров соорудил, нодью заготовил: один кряж на другой взгромоздил, и чтоб верхнее бревно не скатилось — прижал его на концах кольями. И постель уже готова — пихтовые лапы, мягкие, нагретые костром, неистово пахнут смолой.
Разлеглись мы на этой душистой постели — с одной стороны девки, с другой — парни. Но не та еще усталость, чтобы сразу заснуть. А может, керосиновый спирт так будоражит нас? Или свет белой ночи? А может, сердца парней и девчат даже через живой огонь нодьи чувствуют, тянутся друг к другу и не могут никак успокоиться?..
Смех, воркотня, шепот.
— А чего бы нам попарно не лечь? — спрашивает Зина. — Ладнее будет, а?
Эк ей не спится.
— А как узнать, кому с кем? — сомневается с другой стороны нодьи Гэрд Олеш. — Я, скажем, с тобой хочу полежать, а ты весь день с другим трешься, и не получится пары…
— Красное с черным не сойдется, — охотно откликается озорная Зина. — У такой пары и дети не пойми-разберешь какие родятся — пегие… — Подождала, пока утихнет смех, добавила: — Я бы вот с Пиконом сладилась… А, Пикон, ты как?
Пикон молчит, то ли обалдел, то ли правда спит. Но вдруг замечаю — сопит Пикон, слова ищет, не знает, что ответить.
Уж заметил я, что с девками он стеснителен очень. Еще больше, чем я. И, стало быть, они заметили, если Зина его подначивает. И значит, достанется Пикону в хвостовой караванке.
— Да какая же вы пара! — загорается Олеш. — Ты, Зин, ему до пупа не достаешь, куда и лезешь? Вот Кристину ему под бочок подложить, другое дело. А, Кристина?
Та тоже молчит, голоса не подает.
— А я бы к Пикону кошечкой приластилась и мурлыкала бы всю ночь, — не унимается Зина.
От нашего ночлега, от нодьи, видно нам, как горит за Сысолой лес вечерним закатным огнем, как погружается огромное красное светило в далекие дебри, видно, как нежно ластится Сысола к берегам, и слышно, как всплескивает рыба на безмятежной глади… Перед сном в глуши перекликаются птицы, и кукушка подает голос где-то неподалеку.
— Ох, голосок-то у матушки… кукушка-кукушечка, скажи мне, родная, кымын во ме олам, кымын шаньга сея? Сколько лет проживу, сколько шанежек съем? — теперь уже серьезно спросила Зина.
И понятливая кукушка, чтобы умилостивить девушку, долго куковала ей. Конечно, она и нам куковала — ведь Зинин вопрос задал ей каждый из нас.
Долго куковала добрая кукушка. Кого-то радовала, кого-то обнадеживала и утешала. Кому-то — врала.
А я вот, опять сам, тронулся с теплого местечка. Видно, бог такую уж беспокойную душу в меня вложил: вспыхнет она отчего-то, и никак не загасить — горит и горит, велит что-то делать или зовет куда-то, зовет…