Нынешней весной, когда видел я журавлей, снова вспыхнула душа. Поднялись они, растянулись в цепочку да и начали плавно лететь по синему небу на север…
Может, потому мне захотелось полететь вслед за ними, что зиму-то не в Ыбыне, а на другом участке пришлось мастерить. Опять с новыми людьми. И так тосковал я по дому… По Ыбыну тосковал. Ведь там Шура Рубакин. Там же и Дина.
Ругаю, было, себя: мол, сиди уж на добром-то месте, ведь привык же! Разве не досталось тебе по горло в походе за лошадьми?..
А надо сказать, что после того как пригнали лошадей из Литвы, я целый месяц провалялся в больнице, лечился от чесотки. Вымажут меня какой-то смердящей мазью от головы до ногтей на ногах, и лежу я как скользкий налим. До того противно! Ох и чешется же тело, сплошь покрытое ржавой накипью! А потом, как вышел из больницы, сколько еще жарил себя горячим веником.
Что ни говори, а достались нам эти лошади! До леспромхоза пригнали только половину, и то уж еле живых — одна кожа да кости.
Конечно, спросили нас — дескать, куда ж вы подевали недостающих?.. Был суд. Начальнику колонны — Сметанину — дали срок. Посадили в тюрьму и его помощника — Ювеналия Лихачева. От нашего леспромхоза на суд ездил Мирон Мироныч, но ему ничего не приписали. Может, записная книжечка помогла, куда он всю дорогу помечал чего-то?
Когда я заявился к директору, чтобы насовсем отпроситься из леспромхоза, Иван Петрович удивился, потом принялся уговаривать:
— Ну что ты, Мелехин, обидели тебя, что ли? Я, к примеру, всегда по-доброму с тобой хотел… Дескать, толковый парень, надо как-то помочь ему на верную дорогу стать.
— Никто меня не обидел, Иван Петрович… — мне совестно и тяжело говорить с директором. — Я вас всю жизнь добром вспоминать буду…
— Хотел послать тебя на курсы начальников лесопунктов. А потом, глядишь, и сам бы директором стал…
— Где уж нам… — противлюсь я, не хочу слушать доброго совета. — Да что-то и не тянет, видно, не для меня чины такие…
Мне хотелось сказать ему, что пока я молод, буду побольше сил набирать — топором и багром, косой и плугом, буду по-всякому себя закаливать, чтобы подготовить к предстоящей службе в армии… А на армию, втайне, я возлагал большие надежды. Очень большие!..
— А мне думается, ошибку ты делаешь, уходя от нас, — все еще уговаривает Иван Петрович. — Не стал бы раскаиваться потом?
— Может, и стану… Но теперь душа домой просится. К братьям. Отпустите меня с миром. Поживу дома… Огород посажу. В колхозе поработаю. А потом, наверно, подамся с хвостовой караванкой. На зиму пойду лес валить. А там уже и в армию собираться…
— Ну ладно, живи как хочешь, — махнул наконец длинной своей рукой Иван Петрович. — Теперь ты уж не маленький.
Приехал я домой в деревню. И вознамерились тут тетки женить меня. Ничего, мол, вытянулся паренек!.. Уж и невесту подобрали мне — из соседнего села девку, такую же могучую, как Кристина. Дескать, она всю нашу домашнюю работу будет ломить, оденет и накормит да богатырских детей нарожает. И я, честно сказать, уж сдаваться начал на их уговоры, на такое счастье. Мол, жениться так и жениться! Отец вон, сказывали, тоже в восемнадцать женился, на год старше всего…
Утром в воскресенье договорились с теткой пойти к невесте, просить руки. А там уже ждали, даже, говорят, самогону наварили.
Но идти-то до того боязно!..
И стали мы, три брата, держать военный совет. Обмозговали дело со всех сторон и категорически решили:
— Жениться не будем!
И с раннего утра на старой отцовской лодке поплыли мы вверх по Сысоле. Рыбачить и купаться. Тетушка искала, искала меня, но нигде не смогла выискать. Потом и плюнула на такого жениха…
Видно, без богатырских сыновей суждено мне прожить. Но зато я — вольная ласточка, лечу куда хочу. Да и как бы я стал жить с этой девкой, чужими выбранной, когда мне все думается о другой?..
Митю определили на курсы десятников, в город послали. Пошел братишка по жизненному пути. Дома Шурик остался, все по хозяйству справляет — печку топит, за огородом следит, и учится, и в колхозе еще работает.
А где-то в лесу, ало высвеченном неугасающей зарей, все еще кукует кукушка, все считает, кымын во ме олам, кьшын шаньга сея. Сколько лет проживу, сколько шанежек съем…
3
— Ки-иукуруллю! — слышу сквозь сон. Откуда он здесь, петушиный вопль, в утреннем лесу, который еще сонно потягивается?.. Настолько это было нежданно — все мы тотчас вскочили, проснулись. Протирая глаза, я сел на своей пихтовой постели, ошалело озираюсь — откуда петух взялся.