В носу приятно защекотало от крепкого запаха одеколона. По стенам — зеркала, зеркала, и зачем столько? Рассматривай себя с какой хошь стороны…
Вижу — еще ничего парни мы с Ленькой, и одеты сносно, вот только волос дикий, кустами растет. Как на кочках болотных.
Освободилось место, и я двинулся туда. Очень вежливо, скажу даже — ласково, поздоровался с мастером. Он взглядом усадил меня в кресло, покрытое полотняным чехлом, и недовольно встряхнул мои спутанные волосы. И пожурил: мол, не стыдно молодому человеку прохожих пугать. Мол, как можно так запускать себя. Мол, не дело это — на парикмахерских экономить… Мастер все это по-своему сказал, по-литовски. Но я понял — по тону… и вообще. Понял.
Я отвечаю — в дороге, мол, времени не было парикмахерскую искать. А сам чувствую, меня изнутри жаром обдает, рубашка так и липнет к телу.
А мастер слушает мои оправдания и серьезно головой кивает, мол, да, ну тогда, конечно, уважительная причина. А я, между прочим, не по-русски ему отвечал, а от волнения и неудобства — по-коми… В общем, обменялись мнениями.
Ох и взялся он за меня, этот мастер… Ножницы как пулемет строчат, молнией сверкают, мне глаза хочется закрыть — потому что страшно стало, ей-богу… Смех и грех. Ох и покромсал он мою голову… Будто это не живая голова, а сосновый комель, из которого ему нужно вытесать что-то человекоподобное.
Сам он мужик здоровый, мастер-то, силенок достает: как схватит мою башку ручищей, как зажмет, как повернет, куда ему нужно, — ой, думаю, не отвинтил бы вовсе башку-то… Нет, думаю, женщина-мастер не разрешит себе вот так, без церемоний, чужую башку крутить. Женщина все ж к мужской голове уважение имеет — потому хоть, что то мужская голова, а не кочан капустный…
Битый час он ворочал и кромсал меня. И все что-то зудел: то по-русски, то по-литовски. Кажется, жаловался — как трудно сделать настоящую «польку» из таких зарослей…
Я молчал.
Но когда он щеткой да расческами выровнял и вычистил мою голову, я едва узнал себя самого. До того хорошо и красиво сработано! Укороченные русые волосы мои лежали небывало плотно и ровно, один к одному. Словно буйные зеленя после теплых дождей.
Ай да мастер. Ай да рука…
Таким-то красивым я еще и не был никогда!
Я сразу же зауважал его. Я в стрижке и сам кое-чего смыслю. У братишек и других пацанов в деревне не одну голову обкорнал, худо-бедно, «бокс» выстригу… Но чтобы из вороньего гнезда сотворить этакое — простите, никогда бы не поверил…
— Можа, кавалера и побрит? — спрашивает мастер, а у самого глаза лукаво светятся. Я, конечно, знаю, отчего ему весело: усов-то на мне как на гадком утенке.
— Побрить! — солидно киваю я. Была не была! Говорят, волос быстрее растет, когда начинаешь бриться. И очень уж мне из кресла вылезать не хотелось. И даже цепкая рука мастера меня больше не раздражала. Рука-то — мастера!
Но тут произошло непоправимое. Сижу — и всем нутром чую, как по гладко постриженной шее что-то елозит. Вши! Неужто они? Подхватил в дороге… А я-то думал, что это кожа зудит последние дни, а она вон чего зудит… Стыд-то какой! Только бы мастер не заметил…
Но он заметил!
И горячая кровь ударила мне в лицо. До чего стыдно мне… Если бы мог я, как князь Гвидон, превратиться в шмеля или в комара хотя бы — вылетел бы в форточку…
Краска залила мне лицо, и вдруг злость, такая неожиданная, поднялась внутри. Я даже ослеп на секунду от этой злости. Ведь вот, и мать померла, и отец пропал, и семья наша, которые живые, раскиданы по разным углам, и трубы эти печные, скелетные, и бесконечные эшелоны с запада с уставшими людьми, и вши, и ночевки где придется, и украденный мешок, и грязное белье, которое уже неделю липнет к телу, и вся огромная дорога сюда, из коми-земли, и вся обратная дорога, которую нам еще надо пройти пешком по истерзанной, измученной России, по земле, отяжелевшей от военного железа.
Все это уже случилось со мной или вскоре случится — а я тут краской заливаюсь — и… ничего не могу с собой поделать.
— Можа, пана и освежайт? — спрашивает между тем мастер. Он уже успел обмахнуть лицо мое бритвой. Не брил, а именно — обмахнул.
— Освежай! — приказал я.
— Чего пан предпочитает? «Сирень» или «Манон»?
— «Манон»! — велит пан, все еще мечтающий вылететь в форточку.
Ленька давно уже постригся, сидит на диване, шипит на меня по-коми: «Прилип ты к месту? Сбесился, что ли, духами поливаться… Барон какой… расселся… Я на улице обожду, а то смотреть противно…»