И ночь была. И битва вскоре
утихла. Так, когда пришел
отлива час, выносит море
тела, и каждый труп тяжел.
Сурово серый конь ступал
(не зря в сраженье он не пал),
тропу средь мертвецов нащупав,
и перешел на черный луг,
и всадник видел, что вокруг
блестит роса в одеждах трупов,
еще недавно — верных слуг.
В кирасах кровь стоит до края,
измяты шлемы и мечи,
и кто-то машет, умирая,
кровавым лоскутом парчи...
И он был слеп.
В самообмане
скакал вперед, навстречу брани,
с лицом, пылающим в тумане,
с глазами, полными любви...
Сын
В заморской стране когда-то
царем был мой отец.
И вот, закованный в латы,
прибыл от супостата
к отцу гонец.
Отец мой, как обычно,
в одежде был простой,
и горница привычно
дышала нищетой.
Руки отца дрожали,
взять ничего не смел.
В безнадежной печали
безлико глядел.
А мама убежала —
одна среди аллей
в саду она гуляла,
полотна белей.
Мама! в душе тревога —
зачем ты ушла одна?
Но чу! шаги с порога,
стук копыт, дорога,
и вновь тишина.
Отец! Он нас не обидел?..
Чудовищный исполин,
чего он хотел? — Он видел
тебя в саду, мой сын. —
Отец, какой он красивый!
Как поступь его сильна!
Какая черная грива
у его скакуна!
Шлем его золоченый
в панцирь тяжелый врос.
Но он — я видел — корону
узкую привез.
Я слышал: она звенела,
ударясь о меч в шагу.
За жемчуг такой я смело
жизнь отдать могу!
Во гневе ее срывали,
в страхе ее теряли,
ковали ее в огне!
Но так ее обруч тонок,
что может носить ребенок, —
отдай, отдай ее мне!
Я носил бы ее порою...
Отдай ее мне, отец!
А еще — я тебе открою,
откуда пришел гонец:
что значат в том мире вещи,
какие там города,
кто ждет во тьме зловещей
моего суда...
Отец мой был измучен,
совсем потерял покой.
Сидел он мрачнее тучи
ночь напролет со мной.
Он ждал какой-то беды
и отвечал мне вяло,
чтоб не услыхала
мама (она все знала,
когда, полотна белее,
по самой дальней аллее
сквозь черные шла сады).
*
Вот так скрипач, покой теряя,
сказать молитву побоится:
он обернется, оглядится,
не слушает ли кто-нибудь?
Но лишь вечерня отзвучала
и ночь пришла и замолчала, —
играет песню, за которой
(как за фонтанами озера)
задышит шумно скрипки грудь.
Ведь чистым станет голос твой,
когда замолкнет остальное,
когда за шепчущей струною —
молчанье, ставшее стеной;
и смыслом полнится пустое,
когда за внешней суетою
неистовствует покой.
Кружится стрелка часовая,
обещанное предстоит:
молчанье, шепот забывая...
Мы только луг, а роща спит.
Мы только луг, и нашим травам,
не слившись в хор, шуметь в груди;
но мы готовы к величавым
молчащим рощам впереди...