Выбрать главу
Ах, что за красный огромный круг высоко-высоко поднялся вдруг, — вы его сделали, я очень рад — или он прилетает, когда велят?
Как странно все это себя ведет: одно из другого куда-то плывет, потом навыворот, наоборот. Ну-ну.
Песня сироты
Я ничто и не буду ничем ни дня. Я мал, а кругом большая возня; и дальше не краше.
Папаши, мамаши, пожалейте меня.
Правда, я не стою забот: жатва уже снята. Пора не пришла мне и не придет — не нужен нигде сирота.
Я без смены ношу одежду свою, давно потерявшую цвет. Но, быть может, волею Божьей, тряпью вовеки износу нет.
Не сменились пряди волос моих, все та же каждая прядь, а тот, кто ласкал когда-то их, —
их вовек не будет ласкать.
Песня карлика
Моя душа, пожалуй, светла; но гнета стянутого узла, сердца, несущего столько зла, — ей удержать не по силам. У нее ни кроватки, ни садика нет, вцепилась в мой корявый скелет, крыльями лупит по жилам.
Ничто не родится из рук моих, зачахших в судорогах, больных, из рук тяжелых, ледяных, словно жабы в грязи болота. Я таков с головы до ног: печален, изношен, убог, за что же прогневался Бог на сваленные нечистоты.
Быть может, Он рассердился так на гримасы капризной рожи? Так часто готов был прогнать я мрак, мне, в сущности, свет дороже; но к лицу приближались лишь морды собак, большие морды бульдожьи. А собакам все это пустяк.
Песня прокаженного
Смотри, я один, и я одинок. Жителям города я не знаком, меня поразила проказа. Стучу колотушкой своей, печальной мишенью служу для ушей, для слуха, а не для глаза всех, кто бродит вокруг. Услышат они деревянный стук — им и задуматься недосуг о том, что со мною случилось.
Пространство, где разносится гром моей колотушки, — это мой дом; избегая знакомства со мной, меня далеко обойдут стороной, — Твоя воля, возможно, в том. Вот так я долго могу идти — ни мужчины, ни женщины на пути, ни малого чада.
Зверей мне пугать не надо.
(Перевод Е. Витковского)

О фонтанах

Я многое вдруг понял в этом странном непостижимом древе из стекла. Так слезы в детстве радужным туманом вставали, источаясь под нажимом забытой грезы, что во мглу влекла.
Но разве я забыл, как близоруко хваталось небо за любой обломок. И с чем сравнить величье — что порукой ему в старинном парке, долгой мукой идущем вверх, и, как перед разлукой, чего-то ждущем, в пенье незнакомок, чуть слышимом и бьющем через край мелодии — продлись, не умирай, в прудах, очнувшихся на миг от звука.
Но стоит вспомнить, что происходило с фонтанами, да и со мной тогда, как чувствую всю тяжесть этой силы, и вновь в глазах моих стоит вода. И мне ветла становится понятна, и голоса горят светло и внятно, и берега пустились в путь обратный беспомощным смещенным отраженьем, и небеса уже, закатным тленьем обуглены, круглятся над лесами, и, отрешенные, не верят сами в немыслимый потусторонний свет...
Но разве я забыл: ответа нет, что звезды межевым камням подобны, что лишь в слезах миры провидят след иных миров? — а вдруг тот свет — загробный, и наверху мы для существ, способных в нас вглядываться, словно в преподобных на небесах, и может быть, в хвалебных нас прославляют гимнах, и в молебнах к нам обращаются. И проклинают. Но глухи мы, когда они стенают от одиночества. И поминают нас, близких к их невидимому Богу, чей образ, угасая понемногу, что капельки горячие лампад, по нашим лицам бродит наугад...