Ах, что за красный огромный круг
высоко-высоко поднялся вдруг, —
вы его сделали, я очень рад —
или он прилетает, когда велят?
Как странно все это себя ведет:
одно из другого куда-то плывет,
потом навыворот, наоборот.
Ну-ну.
Песня сироты
Я ничто и не буду ничем ни дня.
Я мал, а кругом большая возня;
и дальше не краше.
Папаши, мамаши,
пожалейте меня.
Правда, я не стою забот:
жатва уже снята.
Пора не пришла мне и не придет —
не нужен нигде сирота.
Я без смены ношу одежду свою,
давно потерявшую цвет.
Но, быть может, волею Божьей, тряпью
вовеки износу нет.
Не сменились пряди волос моих,
все та же каждая прядь,
а тот, кто ласкал когда-то их, —
их вовек не будет ласкать.
Песня карлика
Моя душа, пожалуй, светла;
но гнета стянутого узла,
сердца, несущего столько зла, —
ей удержать не по силам.
У нее ни кроватки, ни садика нет,
вцепилась в мой корявый скелет,
крыльями лупит по жилам.
Ничто не родится из рук моих,
зачахших в судорогах, больных,
из рук тяжелых, ледяных,
словно жабы в грязи болота.
Я таков с головы до ног:
печален, изношен, убог,
за что же прогневался Бог
на сваленные нечистоты.
Быть может, Он рассердился так
на гримасы капризной рожи?
Так часто готов был прогнать я мрак,
мне, в сущности, свет дороже;
но к лицу приближались лишь морды собак,
большие морды бульдожьи.
А собакам все это пустяк.
Песня прокаженного
Смотри, я один, и я одинок.
Жителям города я не знаком,
меня поразила проказа.
Стучу колотушкой своей,
печальной мишенью служу для ушей,
для слуха, а не для глаза
всех, кто бродит вокруг.
Услышат они деревянный стук —
им и задуматься недосуг
о том, что со мною случилось.
Пространство, где разносится гром
моей колотушки, — это мой дом;
избегая знакомства со мной,
меня далеко обойдут стороной, —
Твоя воля, возможно, в том.
Вот так я долго могу идти —
ни мужчины, ни женщины на пути,
ни малого чада.
Зверей мне пугать не надо.
О фонтанах
Я многое вдруг понял в этом странном
непостижимом древе из стекла.
Так слезы в детстве радужным туманом
вставали, источаясь под нажимом
забытой грезы, что во мглу влекла.
Но разве я забыл, как близоруко
хваталось небо за любой обломок.
И с чем сравнить величье — что порукой
ему в старинном парке, долгой мукой
идущем вверх, и, как перед разлукой,
чего-то ждущем, в пенье незнакомок,
чуть слышимом и бьющем через край
мелодии — продлись, не умирай,
в прудах, очнувшихся на миг от звука.
Но стоит вспомнить, что происходило
с фонтанами, да и со мной тогда,
как чувствую всю тяжесть этой силы,
и вновь в глазах моих стоит вода.
И мне ветла становится понятна,
и голоса горят светло и внятно,
и берега пустились в путь обратный
беспомощным смещенным отраженьем,
и небеса уже, закатным тленьем
обуглены, круглятся над лесами,
и, отрешенные, не верят сами
в немыслимый потусторонний свет...
Но разве я забыл: ответа нет,
что звезды межевым камням подобны,
что лишь в слезах миры провидят след
иных миров? — а вдруг тот свет — загробный,
и наверху мы для существ, способных
в нас вглядываться, словно в преподобных
на небесах, и может быть, в хвалебных
нас прославляют гимнах, и в молебнах
к нам обращаются. И проклинают.
Но глухи мы, когда они стенают
от одиночества. И поминают
нас, близких к их невидимому Богу,
чей образ, угасая понемногу,
что капельки горячие лампад,
по нашим лицам бродит наугад...