Давид поет перед Саулом
I
Слышишь, звуки арфы, царь и вождь,
в далях отзываются и тают,
звезды в замешательстве слетают,
мы, как дождь, идем, и расцветают
земли, где проходит звонкий дождь.
Расцветают девушки, как сад,
вея ароматом неотвязным
(разве устоишь перед соблазном?),
и мальчишки у ворот стоят,
умолкая с любопытством праздным.
Арфа вспомнит обо всем едва ли,
в странствиях моя игра сдала, —
о мой царь, как ласк твоих алкали,
как в страстях ночей изнемогали
юные прекрасные тела!
Струны до сих пор еще во власти
прошлого. Но стоны темной страсти
чья бы арфа повторить смогла?
II
Царь и вождь, владевший всей землею,
перед жизнью громкою твоей
я сегодня ничего не стою:
так сойди же с трона и разбей
арфу, утомленную тобою, —
дерево, с которого сорвали
все плоды, — теперь сквозь ветви зримы
дней еще не наступивших дали,
но они, увы, недостижимы.
С арфой засыпать — мое ли дело;
посмотри на эту руку, царь:
думаешь, что ей октаву тела
юной женщины не взять, как встарь?
III
Царь, ты скрылся — тщетная потуга,
нет, ты власть мою не превозмог.
Снова слышит песнь мою округа,
и на землю ранний холод лег.
Сир я, ты потерян, и мы вместе
в облаках твоей гневливой мести,
и, вцепившись яростно друг в друга,
наши души заплелись в клубок.
Чувствуешь, как нас преобразило
и как плоть становится душой?
Только бы нас, царь, не разлучило;
старость — я, ты — молодая сила, —
мы взлетаем, чтобы стать звездой!
Наказ Иисуса Навина
Как рушит, пеной брызгая из зева,
река плотину сразу мощью всей,
Навин свой голос, преисполнен гнева,
в последний раз обрушил на вождей.
Сметал он тех, кто до сих пор храбрился,
сковал их жесты, охладил их пыл;
казалось, рокот в тридцать битв скопился
в его устах; и он уста раскрыл.
Как под Иерихоном, скаля зубы,
весь многотысячный собор затих,
но только в нем самом гремели трубы,
расшатывая стены жизней их,
и наземь рушились они со стоном,
как если бы, заставив вздрогнуть высь,
единовластно, как под Гаваоном,
он солнцу закричал: остановись!
И Бог пошел, напуганный, как раб,
и солнце, как фонарь, держал над сечей
людских племен, покамест не ослаб, —
так захотел сей пастырь человечий.
Да, он — старик, давно согбен и сед,
казалось, что уже конца заждался
в свои преклонные сто десять лет.
А он стоял — и вражий стан шатался.
Он градом пал на виноградник пышный:
— Чем Богу поклянетесь? Боги ждут,
столпясь вокруг, когда их изберут.
Но вас за выбор сокрушит Всевышний.
И рек с высокомерием вершинным:
— Мой род и я, мы чтим Его указ.
И крикнули все разом: — Помоги нам
и укрепи нас в выборе сейчас!
Но он ушел, как прежде одинокий,
в свой прочный город на горе высокой,
и плащ его мелькнул — в последний раз.
Уход блудного сына
Уйти ото всего, что окружает
и льнет, и ускользает от тебя,
что вещи, как в потоке, искажает,
и нас, и отраженный мир дробя;
что даже в миг прощанья осаждает,
вонзая в нас свои шипы, — уйти,
и что почти
не замечал, и что подчас
от глаз таилось в будничности фона,
вдруг разглядеть вблизи и примиренно
и с поздним состраданьем в первый раз
понять, что надо всеми отчужденно
простерлось горе и пытает нас
с младенчества до гробовой доски.
И все-таки уйти, — как из руки
рука, — уйти, и поминай как звали,
уйти — куда? В неведомые дали,
что, радужным посулам вопреки,
пребудут как кулисы: сад, стена ли —
от всех твоих метаний далеки;
и от чего — уйти? От несмиренья,
от сущности своей, от нетерпенья,
от тайных упований и тоски —