и все, чем полон, в чем твое начало,
все это вдруг отбросить, и презреть,
и одинокой смертью умереть.
Но этого ль твоя душа алкала?
Гефсиманский сад
Он поднимался из последних сил,
седей маслин, седеющих на склоне, —
и лоб, покрытый пылью, погрузил
в горячие и пыльные ладони.
Путь завершен. И впереди — конец.
Уйти — но я уже ослеп, плутая,
и как скажу я, что ты есть, отец,
когда нигде не нахожу тебя я?
Не нахожу тебя: в себе самом,
ни в камне, ни в тени маслин — ни в ком.
Я одинок, и ни души кругом.
Скорбящих утешал я, твой посол,
и ты меня и укреплял и вел,
ты — выдумка. О как мой крест тяжел!..
А после скажут: ангел снизошел.
При чем тут ангел? Нисходила ночь,
листву листая в густолистой кроне,
ученики ворочались спросонья.
При чем тут ангел? Нисходила ночь.
Подобна ста другим, что наступали
и уходили прочь.
В ней стыли камни, в ней собаки спали —
о смутная, о полная печали,
заждавшаяся утра ночь.
Нет, к себялюбцам ангел не слетает,
не станет ночь великой ради них.
Предавшие себя и всех — таких
не признают отцы и вырывают
в проклятьях матери из чрев своих.
Пиета
Прах с ног твоих, Исус, в ту ночь не я ли
омыла, робко опустив ресницы, —
по-юношески крепкие, они
белели в волосах моих, как птицы
в терновнике; теперь на них взгляни...
На тело, знавшее одни печали,
как в ночь любви, гляжу я в первый раз.
Мы вместе никогда не возлежали
и потрясенно бодрствуем сейчас.
Твои запястья, мой любимый, в ранах
не от моих укусов окаянных.
Открыл ты сердце, и меня ведет
единственный к тебе отверстый вход.
Но ты устал. Увы, к моим устам
прильнуть устами ты не устремился.
Исус, Исус, когда же час наш сбылся?
Как странно суждено погибнуть нам.
Женщины заклинают поэта
Смотри: как мы, раскрылся мир земной;
он быть самим блаженством нам велит.
И то, что в звере было кровью, тьмой,
душой в нас стало и теперь кричит —
кричит душа. Зовет тебя сейчас.
Но, как ландшафт, весь мир в свои черты
вбираешь ты, не замечая нас.
И мы гадаем: ты или не ты,
кому кричим? Но разве ты не тот,
кому себя приносим в жертву сами,
поднявшись над собою в свой черед?
Мы — вечной нескончаемости суть.
Но дай тебя услышать, стань устами,
за нас вещающими, — и пребудь.
Смерть поэта
Лежал он; бледный и лишенный сил;
черты лица мятежно проступали
с тех пор, как чувства, голоса и дали
с него, как листья с дерева, опали
и безучастный год их поглотил.
Кто знал его живым, не знал о том,
насколько он и мир земли едины,
что все: моря, и горы, и долины —
он воплощал в живом лице своем.
Он далью был, и, ныне безымянна,
она оплакала его уход;
а лик его, где стынет смертный пот,
и нежен, и открыт сейчас, как рана, —
так спелый плод на воздухе гниет.
Будда
Он в слух ушел. И тишина, как дали...
Мы замерли, не слыша ничего.
А он — звезда. Другие звезды встали
невидимо для нас вокруг него.
О да, он — все. Но ждет ли кто теперь,
что он заменит нас и нас рассудит?
Пади мы даже ниц пред ним — пребудет
глубоким и бесстрастным он, как зверь.
То, что влечет с мольбой к его стопам,
в нем миллионолетья прозябает.
Забыл он то, что знаем мы, но знает
он то, о чем заказано знать нам.