и представляет: слиток быстроты,
как будто зарядили бег прыжками,
и медлит выстрел, тянешь шею ты:
вся слух; как скрытая кустами
купальщица: вдруг замерла и — ах! —
в ее глазах и озеро и страх.
Единорог
Отшельник поднял голову — и ниц,
как шлем, молитва с головы упала:
шел зверь, чья шерсть немыслимо сияла
и, как у олененка, залегала
мольба в бездонности его глазниц.
Тяжеловесен и коротконог,
он выплыл и, казалось, покаянно
от своего сиянья изнемог;
как башня, лунным светом осиянна,
на лбу пологом возвышался рог
и на ходу покачивался странно.
Чуть вздернутые губы облегал
пушок голубоватый, и упруг
был блеск зубов, когда они блистали;
и ноздри всасывали мягкий звук.
Но взор его, бездонный, как в зерцале,
из дали в даль видения метал
и замыкал земных преданий круг.
Святой Себастьян
Он стоит, как павшие лежат;
волей сам себя превосходящий,
отрешенней матери кормящей,
как венок, в самом себе зажат.
И, впиваясь, стрелы чередой
словно рвутся прочь из бедер сами,
зло дрожа свободными концами.
Он смеется, скорбный и живой.
Иногда от превеликих мук
веки он приподнимает вдруг
и обводит с медленным презреньем
жалких, что беснуются вокруг
и глумятся над святым твореньем.
Основатель монастыря
Икону написали по заказу.
И перед ним Спаситель, может быть,
не представал; и, может быть, ни разу
его, как ни хотелось богомазу,
епископ не пришел благословить.
Быть может, все, что мог он, — не гневить
(мы это знаем не без основанья),
пасть на колени, чтобы очертанья
свои, летящие во все концы,
тянуть к себе — как лошадь под уздцы.
Дабы под страхом бедствий безыменных
мы верили с наивностью слепой,
что будем средь немногих пощаженных
иль вовсе обойдут нас, погруженных
в самих себя и занятых собой.
Ангел
Склоняя лоб, отодвигает он
все, что его теснит и принуждает;
он, пропустив сквозь сердце, выпрямляет
извечные круги времен.
Пред ним свод неба, лики дней
вознесший,
и каждый вопиет: познай, я тут.
Ты легких рук его своею ношей
не отягчай. Не то они придут
тебя в борьбе испытывать из дали,
дом всполошат, дабы, в ночи трубя,
как если бы они тебя создали,
из грубой плоти выломать тебя.
Римские саркофаги
Но не поверим мы наверняка,
что после смерти, чуждые прикрас,
и ненависть, и темная тоска,
и смертный ужас остаются в нас,
как в пышном саркофаге в груде блях,
стекляшек, лент, браслетов, изваяний
божков, почти истлевших одеяний
неспешно растворяющийся прах,
что сгинет в равнодушных к нашим мукам
безвестных ртах. Чьей волей и когда
им вменена забота роковая?
В их прорву по старинным виадукам
текла когда-то вечная вода —
она, как встарь, течет, не иссякая.
Лебедь
Муку одоленья неизвестной
темной дали можно разгадать
в поступи его тяжеловесной;
как и умиранье — отрешенье
от опоры, что могла держать —
да! — в его испуганном сниженье
на воду; но вот, тиха от счастья,
просияла и, полна участья,
развела круги поверхность вод;
он же, лебедь, непреклонно-правый,
зрелый и спокойно-величавый,
снизойдя к ней, медленно плывет.
Детство
Настал черед подумать самому
о времени, и долгом и растратном, —
о пополудне детства невозвратном,
куда заказан путь, — а почему?
Оно еще аукнется, быть может,
в дождливый день — как выплывет из сна;
нигде, как там, жизнь встреч своих не множит,
и тороплива, и устремлена,