в лесу зуек свистит с остервененьем;
и вспоминается Иероним,
столь полон одиночеством и рвеньем
крик птицы — даже ливнем проливным
услышан он. Ряды картин, зеркал
и стены деликатно отступают,
не смея слышать шепот наш смущенный.
Поблекшие обои отражают
свет предвечерний, неопределенный —
он в детстве нас, как помнится, пугал.
В зале
Они вокруг, торжественны, как тост,
в жабо, и пелеринах, и плащах,
как ночь, вокруг пожалованных звезд
темнеет беспощадность, и хрупка
осанка дам, закутанных в шелка,
и величава; томная рука
не шире, чем ошейник на болонке;
они вокруг, и я, и ты, в сторонке
глазею на виньетки на гербах,
на вещи, где их подпись иль печать.
Они учтиво нам дают понять,
сколь разны мы: цвести — вот их желанье —
и быть красивыми; но, в свой черед,
мы жаждем скрытности и созреванья,
и жизнь свою растить в себе, как плод.
Последний вечер
(В поместье г-жи Нонны)
И ночь, и дальний путь. Гремя не в лад,
войска за парком все еще тянулись.
А он от клавесина поднял взгляд,
играл и на нее смотрел, прищурясь,
как в зеркало, и юные черты,
он чувствовал, его переполняли,
и знал — они обманут все печали,
как звуки, обольстительно-чисты.
Вдруг сразу все исчезло, испарилось,
она над подоконником склонилась,
и стук в груди был страшен ей самой.
Игра умолкла. И пахнуло дальним.
И встал престранно на столе зеркальном
червленый кивер с мертвой головой.
Юношеский портрет
моего отца
В глазах — мечта. Лоб в соприкосновенье
с безвестной далью. Слишком юный рот,
нерасточаемое обольщенье,
дворянского мундира украшенье —
шнуровка; наклонен эфес вперед;
безвольны руки; кажется, сперва
они пытались в даль вцепиться, но,
теперь, заметные едва-едва,
слились с ней, так и не нащупав края.
Все остальное им заслонено,
как будто не понять нам, даже зная,
ни всей его печали, ни тщеты.
Дагерротип, на миг мелькнувший, — ты,
в моих руках, что медлят, исчезая.
Автопортрет 1906 года
Наследный знак дворянства родового
запечатлен в строении бровей.
Испуг и синь в глазах, как у детей,
безропотность, но не раба немого —
поденщика и женщины скорей.
И рот как рот, большой и без затей,
не льстивый, и неправедное слово
ему претит. Открытый лоб сурово
очерчен, как у вдумчивых людей.
Все осознать как сущность не рискну;
она еще ни в радости не стала,
ни в горе цельностью, но изначала,
по признакам, уже предвосхищала
и жизненность свою, и глубину.
Монарх
Монарху от роду шестнадцать лет.
Шестнадцать — и державный трон.
Почтительно указа ждет Совет;
как из засады, смотрит он
поверх седин на потолок
и чувствует, быть может, на своем
клинообразном подбородке холодок
цепочки с Золотым Руном.
И смертный приговор пока
без подписи еще лежит пред ним.
Все думают: о, как он удручен.
И кто бы знал, что, скукою томим,
считает до семидесяти он —
и за пером потянется рука.
Воскрешение
Граф внемлет трубам победным,
и видит сиянье лучей,
и будит в склепе наследном
тринадцать своих сыновей.
Он почтительно открывает
пред обеими женами дверь,
и доверчиво все воскресают
для вечности и теперь
ждут Ульрику Доротею
и Эриха, в один год
расставшихся с жизнью своею
во Фландрии в шестисот
десятом, чтобы сегодня
возглавить (воля Господня)
этот долгий исход.