Остров
Северное море
I
Дорогу в ваттах снова смыл прилив,
вокруг все серо от воды сплошной;
поодаль остров, мал и сиротлив,
закрыл глаза; за дамбой насыпной
укрылись люди; судя по всему,
их жизнь что сон, в котором, как в осадке
покоятся миры; их фразы кратки
и точно эпитафия всему
чужому, намывному, что всевластным
теченьем к ним прибилось невпопад.
И видится, как в детстве, все подряд
ниспосланным, чрезмерным и опасным,
к тому же одиночеством всечасным
еще преувеличенным стократ.
II
Как будто в лунном кратере припрятан,
здесь каждый дворик дамбой обнесен,
и каждый сад оборван и подлатан,
и, точно сирота, подстрижен он
ветрами, что сурово их растят,
о гибели пророча и невзгодах.
Все, запершись в домах, молчком глядят
на зеркала кривые на комодах,
страшась. Один из сыновей со скуки
под вечер на пороге тянет звуки
гармоники, чей плач понять нельзя,
услышанный им в гавани нездешней.
Тем временем овца на дамбе внешней
все разрастается, почти грозя.
III
Близь — что внутри; что вне — лишь череда
далекостей. И внутреннее сжато
от полноты и, может быть, заклято.
И остров — слишком малая звезда,
вселенной не замечена совсем
и потому уже обречена;
одна и не услышана никем,
она,
и гибелью обделена и светом,
придуманной орбитой до сих пор
идет вслепую и наперекор
бродячим звездам, солнцу и планетам.
Могилы гетер
Длинноволосые, они лежат,
отрешены коричневые лики.
Глаза сощурены безмерной далью.
Скелеты, рты, цветы. В разжатых ртах
расставлены рядами зубы вроде
дорожных шахмат из слоновой кости.
Цветы и жемчуг, тоненькие ребра
и кисти рук; истаявшие ткани
над жуткими провалами сердец.
Но средь перстней, подвесок, голубых
камней (подарков горячо любимым)
еще лежит тень родового склепа,
под самый свод увитого цветами.
И снова желтый жемчуг и сосуды
из обожженной глины, чьи бока
украшены портретами прелестниц,
флаконы с благовоньями, цветы
и прах божков домашних алтарей.
Чертог гетер, лелеемый богами.
Обрывки лент, жуки на амулетах,
чудовищные фаллосы божков,
танцоры, бегуны и золотые пряжки,
как маленькие луки для охоты
на амулетных хищников и птиц,
и длинные заколки, и посуда,
и красный сколыш днища саркофага,
где, точно надпись черная над входом,
четверка крепких лошадиных ног.
И вновь цветы, рассыпанные бусы,
светящиеся бедра хрупкой лиры,
над покрывалом, падшим, как туман,
проклюнулся из куколки сандальной
суставчик пальца — легкий мотылек.
Они лежат, отягчены вещами,
посудой, драгоценными камнями
и безделушками (почти как в жизни), —
темным-темны, как высохшие русла.
А были реками,
в чьи быстрые затейливые волны
(катящиеся в будущую жизнь)
стремглав бросались юноши, впадали
мужчин неутомимые потоки.
А иногда сбегали с гор мальчишки
и тешились вещицами на дне —
и русла рек затягивали их;
и заполняли суетной водой
всю ширину пути и завивались
воронками; и отражали
и берега, и крики дальних птиц —
тем временем под спелый звездопад
тянулись ночи сладостной страны
на небеса — открытые для всех...
Орфей. Эвридика. Гермес
Причудливые катакомбы душ.
Как тихие прожилки серебра,
они змеились в темноте. И кровь,
из-под корней струясь, шла дальше к людям,
с порфиром схожа. Больше красный цвет
здесь не встречался.
Скалы нависали,
и иллюзорный лес, мосты над пустотой,
и пруд, огромный, серый и слепой,
висел над собственным далеким дном,
как ливневое небо над ландшафтом.
И пролегла в долготерпенье кротком
полоска выцветшей дороги, как
отбеливаемый и длинный холст.