расплавлять и извергать во мраке,
как проклятья небу и земле,
и заметен, как на лбу собаки,
знак от Бога на челе
у него. Спешите, это — Он,
обнаруженный перстом пророка,
истинный, такой, каким до срока
Он и впредь пребудет: разъярен.
Иеремия
Был я нежен, как весной пшеница,
только ты, неистовый, обрек
сдержанное сердце звонко биться
и наполнил лютой страстью впрок.
Распалял не ты ли непрестанно
с малых лет мои уста — и вот
источает рот мой, точно рана,
за одним другой злосчастный год.
Я кричал о бедах, но не ты ли —
измыслитель кар и бедствий злых?
Уст моих они не умертвили —
сможешь ли ты успокоить их,
если нас, как пустотелый колос,
носит вихрь, и наш удел печален,
и беду преодолеть нет сил?
Я теперь хочу среди развалин
наконец-то свой услышать голос,
голос мой, что прежде воем выл.
Сивилла
Древней с давних нор она слыла.
Каждый день, однажды путь наметя,
шла, верна себе. И на столетья,
говорят, летам своим вела
счет, как лес. Видна издалека,
каждый вечер высилась без цели
вроде черной древней цитадели —
выжжена, пуста и высока.
Вся во власти слов; и превозмочь
не могла их; в ней они сгущались
и вокруг летали и кричали,
и домой с закатом возвращались,
и под арками бровей стихали,
наспех коротая ночь.
Отпадение Авессалома
Как молнии, с разных сторон,
шелк с бурей труб свивая,
взлетели от края до края
флаги. И, кровь молодая,
чтобы видела тьма людская,
он в шатре пировал, ублажая
десять отцовых жен,
и (привыкшие к скудной ночи
старца-царя и сробев)
они в его ненасытной мочи
трепетали, как летний посев.
И Совет его дожидался,
и ропот в народе креп,
и каждый, кто приближался,
от яркого света слеп.
Как ведет за собой звезда
годы, повел он рать,
и выше, чем пик гряда,
вилась золотая прядь,
под шлемом не помещаясь,
и досадовал он, отчаясь, —
даже доспехи, видать,
его меньше отягощали.
Царь повелел, остатки
войска собрав воедино,
чтобы в бою пощадили сына.
Но, верен своей повадке,
он разрубал без оглядки
узлы затянувшейся схватки,
отбросив свой шлем и щит.
И долго его искали,
пока кто-то в печали
не закричал: — За ветвями
с кверху вздернутыми бровями
он на дубу висит.
Развязка была коротка.
Иоав, затаясь в засаде,
заметил светлые пряди
в цепких лапах сука.
Подкрались к висевшему сзади
и пики, потехи ради,
вонзили ему в бока.
Есфирь
Прислужницы, ее стенаньям вторя,
семь дней вычесывали пепел горя
и сокрушенья из ее волос
и, унося с собою, добавляли
приправы чистые и поедали,
уединясь. И, не страшась угроз,
непрошена, как если бы могила
ее вернула вдруг, — она вступила
в открытый угрожающе дворец,
в конце пути самой увидеть чтобы
того, вблизи чьей ярости и злобы
ждал каждого довременный конец.
Он так блистал, что вспыхивал, сияя,
рубин в ее короне, и она
надменностью властителя до края
была, как чаша, загодя полна
и под могуществом царя царей
изнемогла до входа в третий зал,
где всю ее сияньем заливал
зеленый малахит. Был внове ей
столь длинный путь с каменьями на шее,
что стали в блеске царском тяжелее
и холодней от страха. — И, зловещ
в блистанье, наконец, открылся он,
на турмалиновый восседший трон,
как башня, и действительный, как вещь:
она качнулась, и ее втроем
служанки усадили. Он нагнулся
и кончиком жезла к ней прикоснулся.
...И вдруг она все поняла — нутром.