Сумасшедшие
Смотрят и молчат; перегородки
из сознанья вынуты у них;
время, когда мысли четки,
навсегда ушло из стен пустых.
По ночам, когда в окне сияют
звезды, в них — покой и лад.
Руки подоконник осязают,
души к темным небесам взывают,
и глаза, как свежие, глядят
на квадратный двор, где по ранжиру
высится деревьев череда,
противостоя чужому миру,
и не пропадает никуда.
Из жизни святого
Он страхи знал, лишающие сил,
как умиранье, и ему в угоду
учил он сердце медленному ходу;
как сына, он его растил.
Немыслимые беды он познал,
гнетущие, как темнота подвала;
и душу повзрослевшую отдал
он со смиреньем, чтобы пребывала
при Женихе и Господине; и
жил там, где одиночество безмерно
преувеличивало все, и дни
свои продлил, и речь забыл, наверно.
Зато постиг он счастье до конца,
себя рукам единым предавая,
и высшее блаженство ощущая, —
быть целостным творением Творца.
Нищие
Что это за куча, он вначале
не смекнул. И обнаружил вдруг —
кучу нищих. Они продавали
пустоту из протянутых рук.
Они показывали зевакам
полный навоза рот,
и чужак глядел, как со смаком
проказа живьем их жрет;
как взболтанными глазами
всматриваются и ждут,
и, чтобы попасть, со смешками
в голоса прохожих плюют.
Чужая семья
Как возникает из невесть чего
в квартире пыль, — без цели и без смысла,
и ты вдруг замечаешь, что повисло
в углу сгустившееся вещество, —
они, Бог знает из чего и как,
собрались вдруг перед твоим приходом
и были чем-то непонятным, сбродом,
и подавали с нетерпеньем знак
тебе, быть может. Может быть, другим.
И чей-то голос, как издалека,
тебя приветствовал, на плач срываясь;
и протянулась, как взаймы, рука
и спряталась, к твоей не прикасаясь.
Кто должен к ним прийти? Кто нужен им?
Обмывание трупа
Они привыкли к этому. И тьму
когда вспугнула лампа в кухне тесной,
им был безвестен этот неизвестный.
И стали шею мыть они ему,
как полагалось, и о чем попало
болтали за мытьем. Одна, в чепце,
как раз тогда, когда она держала
сырую губку на его лице,
чихнула громко. И остолбенела
вторая мойщица. И капли каждой
был слышен стук, его рука белела
и, скрюченная, настоять хотела,
что он теперь уже не мучим жаждой.
Он настоял. И обе засмущались
и, робко кашлянув, без промедленья
взялись за дело так, что заметались
по стенам их изломанные тени,
как ненароком пойманные в трал, —
и справились с работой окаянной.
Ночь за окном неумолимо странной
была. И возлежал он, безымянный,
опрятный, чистый, — и повелевал.
Одна из старух
Париж
К ночи (вспомни сам) они стоят,
строят глазки и свою улыбку,
скроенную точно из заплат,
расточают, впасть боясь в ошибку.
И в барак, обшарпанный и длинный,
жаждут заманить скорей
шляпкой, и помятой пелериной,
и паршой загадочной своей.
Теребят, утаивая скуку,
чтобы незаметней как-нибудь
вдруг твою растерянную руку
взять и, как в газету, завернуть.
Слепой
Париж
Видишь, город рассекает он,
город, с ним играющий в пятнашки;
темной трещинкой по белой чашке
он проходит. И запечатлен
сонм вещей, как на листе бумаги,
на пустых невидящих зрачках.
Он идет чутьем, при каждом шаге
ловит мир в отрывистых щелчках: