угол, камень, пустота, забор —
выжидает, скрыть не в силах муку:
и, решившись, поднимает руку,
с городом скрепляя договор.
Увядшая
Легко, после смерти как будто,
носит перчатки она и платок.
Шарм девического уюта
из комода давно утек;
ей свою потерянность жалко,
осталась совсем одна
(чья-то родственница, приживалка?),
задумчиво бродит она
по комнате боязливой,
прибирает ее и блюдет,
словно в давней поре счастливой
она и поныне живет.
Ужин
Мы — в вечности. И разве обнаружен
расклад и счет больших и малых сил?
Ты с Тайною вечерей согласил
в светящемся окне обычный ужин:
как держатся и как полны значенья
их действия — и каждый жест глубок.
Из рук их поднимаются знаменья;
что это так, им невдомек,
они беседой увлеклись случайно
и чем-то делятся, едят и пьют.
В них что-то есть от мертвецов, кто тайно
из гроба встал и очутился тут.
И разве не сидит среди жующих
тот, кто своих родителей, живущих
одним лишь им, не чает, как бы сбыть?
(Он раньше бы продал их, может быть.)
Пепелище
Рассвет осенний избегал, смущен,
той пустоты, где средь степи чернели
развалины, где липы обгорели,
где, набежавшая со всех сторон,
распугивала ребятня ворон
и рылась в хламе, что весьма был жалок.
Но смолкли все, когда явился он,
хозяин, и из обгоревших балок
стал извлекать корыта и кастрюли
вилкообразным и кривым суком,
и взгляд его был лжив — не потому ли,
что уверять пытался: здесь был дом;
а то, что видел он со стороны,
казалось фараоном в страшном сне.
Поверить в это он не мог вполне.
И был, казалось, из чужой страны.
Группа
Париж
Как будто собран наскоро букет,
и случай, лица спешно подбирая,
рассредоточил их, стеснил у края
то опустил, то вытащил на свет,
то поменял, то высветил слегка
подбросил, как пучок травы, щенка
и то, что низко, подтянул за пряди,
как за ботву, и завершенья ради
букет понизу натуго связал;
потом выдергивал, менял, бросал в подмес
и, улучив минуту, созерцал,
отпрянув: все ли, наконец, в порядке
там, на циновке, где, от пота гладкий,
силач, пыхтя, удерживает вес.
Заклинание змей
Когда на рынке заклинатель, млея,
дудит на флейте, дразнит и влечет,
он, может быть, приманит ротозея,
и тот из давки лавочек войдет
в круг флейты, что поет посередине
и хочет, хочет, и велеть вольна
змее привстать торчком в своей
корзине —
под звуки размягчается она,
приподнимаясь выше, как слепая,
вытягиваясь и страша броском;
и веришь: перенес индус, играя,
в чужой далекий край, и в нем
ты умираешь. Словно обвалилось
пылающее небо. И потом
чужбина чем-то пряным отложилась
на восприятье северном твоем;
она не выручит. Стоишь, слабея,
вскипает солнце, дрожью ты объят,
когда злорадно застывают змеи —
и на зубах мерцает яд.
Черная кошка
Взгляд, наткнувшийся на привиденье,
зазвенев, отскакивает; но
даже острое, как шпилька, зренье
кануть в черный мех обречено:
так на стены черные бросает
свой безумный гнев больной,
гнев, который сразу угасает
на обивке камеры пустой.
Все к ней прикоснувшиеся взгляды,
кажется, она в себя впитала,
чтобы задремать, свернувшись комом,
не скрывая злости и досады.
Вдруг, как будто оборвался сон,
на тебя уставилась спросонок,
и тогда ты, поражен немало,
в тусклом янтаре ее глазенок
замечаешь взгляд свой — насекомым
вымершей эпохи вкраплен он.