пустоту свою на небосвод,
озираясь. И пока с оглядкой
жестом акведуки подзывает,
небо пустоту ее украдкой
пустотой своею заменяет —
той, что всех и вся переживет.
Песня о море
Капри. Пиккола Марина
Древний ветер морей
плачет в ночи навзрыд:
нет приюта тоске твоей.
Того, кто не спит,
не тронет ни скрип дверей,
ни твой одинокий стон:
древний ветер морей,
окликает он
древние валуны,
гул далей во мгле
прорывается из глубины...
Как болью твоей, взметены
листья инжира на темной скале
при свете луны.
Ночной выезд
Санкт-Петербург
И когда, скользя между домами,
на орловской паре вороной
мы спешили, спал за фонарями
серый город, тронутый зарей,
неподвластный никаким часам,
ехали, нет — мчались, погибали
и дворцы-громады огибали,
уносимы к невским берегам
встречным ветром и неспящей ночью,
что плыла без неба и земли,
и в броженье Летний сад воочыо
из посадок вырастал вдали,
и фигуры, контуры теряя,
расплывались, в сумрак отступая, —
мы летели, и тогда, пугая
тем, что мы с ума сошли,
город испарился. И внушал,
что он вовсе не существовал
и покоя жаждет; как больной
в час, когда безумье не томит
и он чувствует, что мысль больная
больше не гнетет, отягощая,
и теперь свободен он: гранит,
рушась, отпускает мозг пустой
и в пространство с грохотом летит.
Парк попугаев
Jardin des Plantes, Paris
Под турецкими липами, у газонного края
клетки в тоске по отчизне качая,
попугаи ара вздыхают, берег свой вспоминая,
какой он воочию, даже не зная.
Будто заняты подготовкой к параду всецело,
зло прихорашиваются и то и дело
яшмовыми клювами что-то долбят отупело
и выплевывают: видно, осточертело.
Бестолковые голуби хотят до чего-то дорыться,
а ехидные птицы, всегдашнюю ссору затеяв,
отгоняют друг друга от пустого корытца.
Попугаи качаются, дремлют, следят за нами
и поигрывают темными, лживыми языками,
перебирая цепочку на лапках. И ждут ротозеев.
Парки
I
Парки поднимаются из праха,
над собой возносят небосклон,
с древностью сверхмощи и размаха
выстояв под чередой времен,
чтобы по лужайкам первородным
и раскинуться, и отступить, —
и всегда с роскошеством свободным,
в нем ища спасенья, может быть,
царственность величья своего,
как запас, все больше умножая,
из себя беря и возвращая
милость, пышность, пурпур,
торжество.
II
Аллеями и полумраком
окружен в тишине,
влекомый каким-то знаком,
оказываешься наедине
с круглой чашей, с краями,
покрытыми влажным мхом,
с каменными скамьями,
расставленными кругом, —
с временем, что одинокий
век добредает свой.
На постамент невысокий,
увенчанный пустотой,
ожидающее дыханье
поднимаешь из глубока;
а серебряное журчанье
из темного желобка,
тебя к своим причисляя,
занимает речью своей,
и ты слушаешь, замирая, —
камень среди камней.
III
От водоемов и прудов скрывают,
что королей казнили. И они,
шепчась, прихода принца поджидают
под легкими вуалями в тени,
дабы тотчас смягчить его любой
каприз или печаль без промедлений
и с парапетов свесить над водой
ковры давно забытых отражений,
где на зеленом фоне мог бы ты
увидеть серебро и пурпур линий,
всегдашний белый и размытый синий,
и короля с какой-то герцогиней,
и на взволнованной кайме — цветы.