Поздняя осень в Венеции
Ей мало лишь приманкой называться
для ловли дней, плывущих наугад.
Как жесть, звенят стеклянные палаццо,
вниз головой висят из-за оград
дни лета, как марионетки, будто
они убиты наповал.
Но мачты над водой вздымает круто
упорство; словно за ночь адмирал
число галер удвоил вдруг с расчетом
очистить арсенал бессонный свой
и просмолить рассветный воздух флотом,
который машет веслами в отваге
и рвется в бой, выбрасывая флаги
по ветру, — блещущий и роковой.
Собор святого Марка
Венеция
Он изнутри напоминает грот,
где в позолоте смальтовой оправы,
что как узор изгибчиво течет,
скопилась темнота со всей державы,
собой уравновешивая свет,
который так умножился в предметах,
что все они исчезли, словно нет их.
И ты гадаешь: есть они иль нет?
И кверху, как из шахты, торопливо
ты лезешь по одной из галерей
к сиянью свода; и тебя спасает
врачующая светом перспектива,
чей век, вконец уставший, отмеряет
квадрига, дыбом вставшая над ней.
Дож
Послы следили, как ему мешали —
в деяньях смелых более всего;
с покорностью к величью побуждали,
однако, незаметно для него,
шпиками окружили дожский трон,
боясь его могущества, хоть сами
его питали бережно (со львами
так поступают). Только он
был сам двулик и разгадать не тщился
их замыслы и не остановился,
великим становясь. И то, что враг
обуздывал, сам обуздал. Но старость
его сломила, хоть и не старалась.
Его лицо показывает — как.
Лютня
Я — лютня. Если хочется постичь
меня, моим залюбовавшись телом,
ты говори, как говоришь о спелом
инжире. И преувеличь,
не бойся, темноту мою. Она —
от Туллии. Стыдливости святой
немного в ней, ее волос копна —
как светлый зал. Она брала порой
с поверхности моей щепотку звуков
и напевала что-нибудь.
И я, себя невольно убаюкав,
вся растворялась в ней, как в сути — суть.
Искатель острых ощущений
I
Он, когда входил в круг тех, что были,
кажущийся и внезапный, он
излучал опасность, тайной силе
словно был давно препоручен,
раздвигал толпу веселым взором,
веер дамы поднимал с поклоном,
теплый веер, тот, что оброненным
он желал увидеть. Разговором
если он отвлечься не старался
(парк в окне, как грезы, поднимался,
если он указывал в окно),
к карточным столам он направлялся
и выигрывал. И заодно
взгляды от презрительных до томных
он выдерживал, их замечая
даже в зальных зеркалах огромных.
Ночью он не спал и, коротая
время, клумбу обходил кругом
так, как если бы и впрямь на свете
у него от розы были дети
и они соскучились о нем.
II
В дни (но это не напоминало
дни), когда поток к нему проник,
одинокому жильцу подпала,
и вода его под свод бросала,
свод, который к этому привык, —
имена вдруг в нем заговорили,
и одно, что в детстве он носил.
Верил он, что жизни приходили,
если он их поманил:
жизни мертвых, борющихся с тленьем,
и он в них с каким-то нетерпеньем
проживал чужие дни;
и непрожитые жизни эти
поднимал он, чтобы там, при свете,
снова находили смысл они.
Часто в безнадежности и горе
он дрожал: я есть, я был —
и в любимцы королевы вскоре
самого себя производил.
Жизни в нем продолжиться хотели:
судьбы мальчиков, что не сумели
их прожить, а может — не решались,
судьбы, что до срока обрывались,
он в себе, как в пригоршне, носил;
и к отверженным во мрак земли
он спускался, полный упований,
чтобы ароматы их желаний
в воздухе витать могли.