Площади, площадь в Париже, большая арена,
Где модистка, Madame Lamort,
Беспокойные тропы земли, бесконечные ленты
Переплетает, заново изобретая
Банты, рюши, цветы и кокарды, плоды искусственной
флоры,
Невероятно окрашенные для дешевых
Зимних шляпок судьбы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ангелы! Было бы место, нам неизвестное, где бы
На коврике несказанном влюбленные изобразили
То, к чему здесь неспособны они, — виражи и фигуры,
Высокие, дерзкие в сердцебиении бурном,
Башни страсти своей, свои лестницы, что лишь друг
на друга,
Зыбкие, облокачивались там, где не было почвы, —
И смогли бы в кругу молчаливых
Бесчисленных зрителей — мертвых:
Бросили бы или нет мертвецы свои сбереженья —
Последние, скрытые, нам незнакомые, вечно
Действительные монеты блаженства —
Перед этой воистину, наконец, улыбнувшейся парой
На успокоенный
Коврик?
Элегия шестая
Смоковница, ты для меня знаменательна долгие годы.
Не до славы тебе. Ты, почти минуя цветенье,
В завершающий плод
Чистую тайну свою устремляешь.
Словно трубы фонтанов, гнутые ветки твои
Вниз и вверх гонят сок. Не успевая проснуться,
В счастье собственной сладости он вбегает стремглав.
Словно в лебедя бог.
...А мы медлительны слишком.
Наша слава — цветенье, и в запоздалом нутре
Наших плодов, наконец, пропадом мы пропадем,
Лишь в немногих напор деянья достаточен, чтобы
Терпеливо пылать в преизбытке сердечном,
Когда соблазном цветенья нежнее ветра ночного
Юность губ, юность век тронута исподтишка:
В героях, быть может, и в тех, кто рано отсюда уйдет.
Им садовница-смерть по-своему жилы сгибает.
Эти рвутся туда, свою обгоняя улыбку,
Как на картинах египетских, мягких и впалых,
Победоносным владыкам предшествуют кони.
Разве герой не сродни покойникам юным?
Длительность не тревожит героя. Его бытие —
восхожденье.
В созвездие вечной опасности входит он снова и снова.
Мало кто его там отыщет. Однако,
Нас угрюмо замалчивая, судьба вдохновеньем
внезапным,
Песней ввергает героя в бурю пьянящего мира.
Так лишь его одного я слышу. Воздушным потоком
Сумрачный этот напев пронизывает меня.
Где потом от тоски укрыться мне? Был бы,
Был бы подростком я, стал бы опять им, сидел бы
В будущем кресле своем, о Самсоне читая,
Как его мать ничего не рожала и всё родила.
Мать! Уже и в тебе твой сын был героем?
Властный выбор его в тебе начинался?
Тысячи в чреве еще хотели бы стать им.
Он один одолел, превозмог и сделал свой выбор.
Сокрушал он колонны, как будто вновь прорывался
Из пространства утробы твоей в тесный мир, чтобы
дальше
Превозмогать, выбирая. О мать героя, начало
Потока, о пропасть, куда низвергались в слезах
С высокой окраины сердца
Девушки, жертвы и грядущие сыну.
Ибо пронесся герой сквозь жилища любви.
Сердце каждым ударом своим поднимало героя.
Отвернувшись уже, он стоял на исходе улыбок иначе.
Элегия седьмая
Нет не призыв, не призыв — пускай разрастается
голос —
В крике твоем; хоть кричал бы ты самозабвенно,
Как пернатый самец, подхваченный временем года,
Забывший, что жалкая тварь не сердце сплошное,
Ввергнутое в сокровенное небо. С такою же силой
Любимую звал бы ты, чтобы, не видя,
Узнала подруга тебя и в ней бы проснулась
Ответная весть, превыше слуха согрета,
Твоему дерзновенному зову разгоряченная самка.