Для Флоари же Ирина была одной из многочисленных девчушек, которые ходили за ней по пятам, копировали ее походку, манеру повязывать платок и вплетать в волосы ленты.
За эти короткие мгновенья в душе Ирины зародилось смутное, но на удивление упрямое желание помочь Флоаре избежать беды, она жалела ее даже за то, что та стала кулачкой.
Беспокоило Ирину собрание, которое должно было вскоре состояться. Оно начало ее пугать, как только она поняла, насколько опасно положение Флоари. Здесь всего семь человек, и то неведомо, кто и что скажет, а там будет несколько сотен. Кто может заблаговременно знать, что они подумают, как поступят? Тоадер любил Флоарю, а теперь говорит о ней с ненавистью, сына ее называет волчонком. Может быть, парень и придурковатый и никудышный, но зачем так называть его?
Ирина прилагала все усилия, чтобы успокоиться. Ион Мэриан все мрачнел и нервно теребил закрученные кверху усики. Губы его подрагивали, словно не решались дать дорогу словам. Наконец Мэриан поднял руку и произнес своим красивым голосом первого деревенского запевалы:
— Я попросил бы слова.
Ирина одобрительно кивнула.
— Я хотел бы спросить… — начал он и замялся.
— Товарищ секретарь, — продолжал Мэриан не совсем уверенным тоном и как-то чересчур официально, — многое рассказал нам, и все это правда. Мне стало понятно, что мы должны выгнать кулаков из нашего коллективного хозяйства. Я понял все, одного не понял: обо всех секретарь говорил или не обо всех? Боблетек, сноха Обрежэ, Иоаким Пэтру, они все кулаки, я не понял, или не все…
Запутавшись, он замолчал. Остальные тоже молчали, не понимая, что ему нужно.
— Может, что про них неясно? — спросил удивленный Тоадер.
— Все ясно, только я не понял и хотел спросить: разве Иоаким Пэтру кулак? Он же середняк, а в хозяйстве у нас и еще середняки состоят, и я тоже…
— Как это Пэтру середняк? А мельница?
— Мельница тестю принадлежала. Потом братья жены его выгнали. Говорят, завещание недействительное было. Споили старика, он и написал. Он даже судился. А потом мельница государству отошла, национализировали.
— У него еще молотилка и веялка были.
— Это не его, а жены.
— Хрен редьки не слаще, не чертова мать, так чертова бабушка! — воскликнул Филон Герман.
— Я, дядя Филон, говорю, кулаков нужно исключить из коллективного хозяйства, но вот Иоакима Пэтру нельзя…
— Потому что он тебе родня, — сердито пробурчал Хурдук.
— Правильно, родня, я этого не скрываю.
— Он и мне родня, — сказала Ирина, но понятно было: такого родственника не стоит защищать.
— Да не потому, что мы с ним в родстве, не стоит его исключать. Я и с Боблетеком тоже в родстве через мою жену Аурелию. А про него скажу: выгнать! И голосовать за это буду.
— Понятно. С Боблетеком твой отец из-за межи судился и выиграл. Вам еще пол-югара в самой низине прирезали, — проговорил еще сердитей Хурдук.
— Это верно.
— Товарищи, дайте Мэриану высказаться. — Лицо у Тоадера стало суровым, голос холодным и жестким.
Но Мэриан все мялся, говорил словно через силу, а остальные раздражались из-за невнятности этого сопротивления, которому трудно было противопоставить что-то решительное, все текло, уплывало, скользило, будто по льду.
— Иоаким Пэтру никогда не был богатым.
— Зато как он этого добивался, бедняга! — крикнул в ответ Филон Герман.
— И другие добивались, куска недоедали, в лохмотьях ходили. («Отец мой, например», — хотел было добавить Мэриан, но постеснялся хвалить свою семью, известную трудолюбием.)