— Право слово, дедушка, почему печку не затопишь? Как-нибудь приду, а ты замерз!
— Страдание тела — спасение души, дорогой мой.
— Мы ведь не в церкви.
— Весь мир — церковь божия.
Голос старика звучал устало и как бы издалека, и слова он произносил только по привычке, не вдумываясь.
— А наше коллективное хозяйство — тоже церковь божия? А? — отозвался Корнел.
— Замолчи, нечестивец! — прикрикнул старик и нахмурился. — Скажи мне, зачем ты пришел, дорогой?
Корнел, незаметно задремавший на краю постели, вздрогнул и не нашелся, что ответить, хотя и обдумал все заранее, прежде чем прийти сюда.
— Пришел тебя проведать.
— Разве мы не договаривались, чтобы днем ты ко мне не приходил?
— Договаривались.
— Разве ты этим, как их там, — утемистам не говорил, что не считаешь себя больше моим внуком?
— Говорил, но ведь ты сам научил меня так сделать.
— Потому и не ходи ко мне днем, чтобы люди видели. Если кто спросит, отвечай, что я тебя позвал, мне было плохо. А теперь скажи, зачем пришел.
— Я же сказал — соскучился.
— А может, все деньги пропил сегодня ночью у Домники?
— Не у Домники, а у Саветы.
— И было вас всего двое, ты да она?
— Нет. Еще Шопынгэ и Думитру Колчериу.
— Вас трое, а она одна.
— Одна.
— Тьфу! Покарай вас бог за такое свинство!
Корнел весело рассмеялся, почувствовав, что старик вовсе не сердится. Хотел было сказать, что дед мог бы ему позавидовать, да не сказал, потому что не знал, как старик к этому отнесется, а деньги ему были нужны ну просто до зарезу.
— Горе мне с тобой, внучек, горе. Я за тебя молюсь, а ты свою душу продаешь нечистому. Обратись лицом к господу богу, покайся, веди честную жизнь…
Юноша молча мял в руках серую каракулевую шапку, терпеливо ожидая, когда старик окончит нравоучение.
— Деньги тебе нужны, а? — спросил вдруг Обрежэ совсем другим тоном.
— Вроде бы нужны.
— Сколько?
— Сотен бы пять-шесть.
— Зачем?
— Да Мэриуца говорит, что затяжелела. Надо отвезти ее к доктору в Регин.
— Какая Мэриуца?
— Дочка Илисие Молдована.
— Ну и проклятый же ты парень! Сам ее во грех вовлекаешь, сам ей и ворота дегтем мажешь.
Корнел снова рассмеялся, почувствовав за ворчливыми словами старика тайное одобрение:
— Чего же, пускай и люди повеселятся.
— Зачем ее везти к доктору?
— Чтобы выскреб ей ребенка, ведь если станет известно, плохо мне будет. Закон-то какой, черт бы его побрал.
— Убить ребенка — великий грех, — вздохнул старик.
— А что делать?
— И правда, нечего. Но все равно грех великий. Так сколько, говоришь, нужно? — Старик встал и как-то мягко и неуверенно двинулся к сундуку, стоявшему между окнами.
— Да около шестисот.
— Много.
Старик отомкнул замок большим, длинным ключом, откинул крышку, встал на колени и нагнулся. Корнел осторожно приблизился к сундуку. Увидев деньги, заботливо увязанные в полосатый платок, он вздрогнул, словно от удара. Денег было много, и все в бумажках по двадцать пять и по сто леев.
— Дедушка, а золотые деньги у тебя еще есть?
Теофил Обрежэ, которого застал врасплох сухой, прерывистый голос Корнела, раздавшийся над самой его головой, быстро обернулся и взглянул на внука.
Глаза Корнела светились дикой, свирепой жадностью. Старик понял, что жадность эта может кончиться преступлением. Сейчас Корнел об этом и не думает, но додуматься до убийства ему нетрудно, стоит только нужде или дурному человеку подтолкнуть.
Обрежэ тихо опустил тяжелую крышку сундука, со скрежетом повернул ключ в неподатливом замке и, охая, выпрямился.
— Вот тебе тысяча, — протянул он парню пачку сотенных. — Купи девушке платье или пару туфель.
— Куплю. Большое спасибо, — медленно проговорил Корнел. Опустив глаза, он подумал, однако, без всякого зла: «Вон сколько у него денег, и еще припрятано неведомо где, а что с ними делать, он не знает. А мне, молодому, пожить хочется». Нервно перебирая пальцами, он сунул деньги в карман широкого пояса и снова опустился на кровать. Тяжело вздохнув и повернувшись к Теофилу Обрежэ, он спросил:
— Дедушка, а почему ты держишь деньги в доме?