— А где же их держать? — И старик посмотрел на внука испытующе и пронзительно, как никогда еще не смотрел.
— Не знаю. Только в доме опасно. Как бы кто не проведал.
— Ты смотри не проболтайся.
— Я-то не проболтаюсь.
— Только один ты и знаешь про эти деньги, — продолжал старик, не сводя с внука сверлящего взгляда — испытующего? искушающего?
— Тогда хорошо, — снова вздохнул Корнел и, кажется, успокоился.
— В один прекрасный день все это будет твоим, — ласково заговорил старик, — и тогда ты распорядишься ими как знаешь…
— Пусть этот день придет как можно позже, дедушка.
— Я уже старик, родной мой, а жизнь тяжела. — Он сел рядом с внуком и обнял его за плечи. — Врагов у меня много, а друзей — один ты. Жестоко меня бог наказал.
На глазах юноши заблестели слезы. Заметив их, старик погладил внука по голове. Он тоже растрогался, и из его маленьких, беспокойных глазок выкатилось несколько слезинок.
— Не горюй, дедушка, — проговорил внук. — Пройдут все эти несчастья, наступят и для тебя хорошие дни.
— В могиле, дорогой мой. Только в могиле, когда господь бог возьмет мою душу.
— Не нужно, дедушка, не надо.
Когда оба успокоились, Теофил Обрежэ спросил:
— Корнел, дорогой мой, ты знаешь Тоадера Попа?
— Знаю.
— Ну и что ты о нем скажешь?
— А что сказать?
— Нравится тебе он?
— А почему он мне должен нравиться?
— Может, он тебе противен?
— А почему ему быть противным?
— Значит, не так, не эдак. Тебе все равно, словно его и нету.
— Угу.
— Было бы лучше, если бы этого человека вовсе не было.
— А почему?
— Ты знаешь, что вчера его выбрали секретарем партийной ячейки?
— Ну и что?
— Он меня ненавидит. Он мой самый заклятый враг на земле.
— А почему так?
— Не знаю. Если бы я знал…
Оба задумались и замолчали.
— Ну их всех к черту! — воскликнул Корнел. — Хуже Мурэшана он не будет. Уже тот ли не орал, не грозился стереть тебя в порошок, а потом стал мягким как воск?
— Этот Тоадер Поп не Иосиф Мурэшан. Он пять лет ходил у меня в работниках. Я знаю, что у него на душе. Он злой человек.
— А! Вот оно что! Теперь я припоминаю. Ему нравилась мама, когда она была девушкой, а папа на ней женился, и он остался в дураках, — рассмеялся довольный Корнел. — Ты думаешь, он за это тебя ненавидит? Он с тех пор небось все забыл, чтоб ему пусто было, ведь и София была невестой хоть куда.
— Что ты знаешь, Корнел, дорогой? Я боюсь, как бы и против тебя и твоей матери не повернулась эта ненависть. Он, того гляди, из коллективного хозяйства вас выгонит.
— Да чихал я на их коллективное хозяйство…
— А тогда вас запишут в кулаки…
— Маму не запишут. Ее родители — бедные люди.
— Тогда тебя.
— А мне до этого как до прошлогоднего снега.
— Не будь дураком. Ты что же, хочешь прожить всю жизнь, как я живу сейчас, а может, и хуже?
Корнел не ответил. Он стал понимать, какой опасностью грозит ему старик. Лицо его нахмурилось, на нем появилось какое-то дикое выражение. Однако он еще не совсем поверил:
— А что он один сделает?
— Внучек, дорогой мой, опасаюсь я.
— Чего ты боишься? У меня много друзей и в коллективном хозяйстве, и в Союзе молодежи.
— Ты на сегодняшних друзей не надейся. — Обрежэ немного помолчал, потом продолжал: — Поразмысли сам, с дружками поговори, только осторожно. Поговори и с матерью. Спроси, что она думает.
— Спрошу.
— А теперь иди, да смотри, чтобы тебя не увидели.
— Я через сад выйду.
Корнел вышел, застегивая на ходу дорогой смушковый полушубок. В его протрезвевшей голове возник образ высокого, сильного человека, чуть сутуловатого, с суровым морщинистым лицом. Он лихорадочно думал, что этот человек когда-то домогался его матери, а теперь готовится нанести удар и ей, и ему, и деду. И в сердце Корнела поднималась глухая ненависть, она медленно закипала где-то в глубине и все росла, росла. Он чувствовал, как его бросает в дрожь при мысли, что ни он, ни его мать, ни дед его не виноваты.
Теофил Обрежэ следил через окно, как он шел среди заснеженных деревьев, точь-в-точь той же походкой, что и тот человек сегодня утром на дороге. Старик широко перекрестился и начал молиться:
— Защити и спаси нас, господи…
Помолившись, Теофил вышел в сенцы, откуда одна лестница вола на чердак, другая в подвал. Было время, здесь стояли лари с мукой, большой стол, шкаф с кухонной посудой, кадки, ушаты, мешки, на стене висело охотничье ружье, хотя он никогда не охотился, была печь с плитой, на которой можно было готовить разом на пятьдесят человек. Теперь осталась только печь да грязный пол. Мебель, посуду он продал и раздарил, ружье закопал в подвале, а куда делась плита, даже он не помнил.