Время излечило Ирину, здоровая натура взяла верх. Жизнерадостность преодолела все страхи и, как трава пробившись на поверхность, заслонила собою минувшее, все тревоги, все страдания. У нее был дом, муж, достойный, спокойный и трудолюбивый, и дочь Аурика, похожая на нее лицом и характером. Ирина работала и, как все женщины, гнула спину и в поле, и над плитой, и над корытом. Словно вода, что, стекая на равнину, постепенно успокаивается, успокаивалась и Ирина. Ждать она могла лишь замужества дочери и своей старости с внуками возле печки. Покорившись своей участи, она радовалась своему маленькому, разумному счастью, время от времени вздыхая с горечью при мысли о минувшей молодости.
И вдруг все приняло неожиданный оборот. В 1947 году, когда на одном из общих собраний она встала и принялась критиковать Викентие за то, что он больше заботится о внешнем виде села да о своей славе, забывая, что нужно построить школу и клуб, Ирина и не подозревала, что не пройдет и года, как ей самой придется созывать людей на собрание и выслушивать их, сидя за длинным столом, покрытым красной скатертью. Она взяла слово скорее в шутку, желая посмотреть, как разинут от удивления рты гордые поноряне, услыхав, что женщина говорит во весь голос и на собрании, а не только на собственном дворе. Когда выбрали ее председателем сельсовета и вновь забурлил поток ее жизни, она снова начала бояться, но уже совсем по-иному. Теперь она боялась не за свою маленькую судьбу, а за нечто большее, что гораздо труднее охватить чувствительным женским сердцем. Каждый раз, когда Ирине приходилось начинать какое-нибудь новое дело, она испытывала страх. И успокаивалась, только доведя начатое до благополучного конца.
Но в этот холодный декабрьский вечер, лежа в комнате, освещенной сиянием луны и белого снега, Ирина вновь ощутила глубинный безжалостный страх, мысли ее перепутались, завладели ею, закружили, словно капризный ветер, который кружит пушинку одуванчика.
«Что же случилось?» — спрашивала она себя, испуганная тем, что и самой себе не может ответить. Она чувствовала, что люди, о которых говорил Тоадер, — враги коллективного хозяйства, что их нужно выгнать, что так она о них всегда и думала — и об Иоакиме Пэтру с его вороватым взглядом, ненавидящем всякого, у кого хоть куском хлеба больше, и об Ионе Боблетеке и его семействе, об этих лентяях и горлопанах, готовых обвести вокруг пальца каждого, чтобы обманом получить то, что другие добывают трудом. О Флоаре она не думала, но поняла, что должна решить для себя: будет ли она ее защищать или со спокойным сердцем примет исключение? Она должна убедить себя, что Флоаря кулачка, и ей вдруг опять стало страшно, ведь и убеждать-то уже не надо, ей и так давно это известно. И все-таки ей было жалко бедную женщину. Случается же, что человека бывает просто жалко и начинаешь думать, как бы защитить его. Но тогда и все остальные могут найти себе защитников. Вот ведь для Пэтру нашелся Ион Мэриан и Траян, ее муж. Возможно, что и еще такие объявятся. И у Боблетека есть приятели, они будут его защищать. У нее просто голова пошла кругом, когда она подумала, что всегда найдутся люди, готовые защищать тех, кто вовсе не достоин этого.
Теперь ее пугало, что их не исключат из коллективного хозяйства, что люди их пожалеют. Вражда и ненависть тогда вспыхнут, как пожар. Она понимала, что это было бы самым большим несчастьем, какое только можно представить. И даже не решалась подумать, что же произойдет, если эти люди останутся в хозяйстве после того, как им прямо в лицо скажут: «Вы подлецы! Уходите от нас!»
— А если их исключат? Что будет с их родственниками, которые останутся жить с теми, кто вынес это решение?
Противоречивые мысли завели Ирину так далеко, что она не знала, чего же ей желать. Ее просто убивал страх перед тем, что случится завтра, послезавтра, в эти самые дни, которые остались до собрания. А потом, а после…
Около полуночи у калитки послышался тонкий смех и юношеский басок какого-то парня, старавшегося говорить потише. Смех и разговор на секунду смолкли, и тут же раздался тонкий прерывистый смешок и возмущенное: «Дурак!»
«Аурика! — подумала Ирина. — Из клуба возвращается». И в темноте засмеялась. «Это он ее поцеловал». Она растрогалась, вспомнив, что дочери скоро шестнадцать лет.