— Как ты можешь так говорить, когда толком ничего не знаешь?
— Как это не знаю?! — закричал Тоадер еще громче старика. — Хозяйство тонет, а мы выясняем, глубока ли вода.
— Перво-наперво, не тонет хозяйство, — отвечал старик, стуча трубкой по колену. — Ты, сынок, глупости говоришь. Расстались с тобой час назад, а ты уже и разум потерял. Легко сказать: Мурэшан нас обманывает, вокруг пальца обводит. Но ведь как-никак он тебе товарищ, член партии.
— Лукавый он человек.
— Может, так, а может, и нет. Об этом станем говорить, когда он перед нами будет.
В конце концов они договорились, что завтра после обеда вызовут Мурэшана на ячейку. Тоадер вместе с Хурдуком отправились по домам.
Сухой, колючий мороз, казалось, был из стекла. Повизгивал, будто от боли, плотный наст под ногами. Последняя хата на краю села удивленно замигала окнами, глядя, как равнодушно затягивала двух путников белая гуща леса. Мертвую тишину нарушал лишь собачий лай.
Хурдук шел скоро, не останавливаясь, спокойно и легко неся свое крупное тело. Казалось, он ни о чем не думает и цель у него одна — поскорей добраться до теплой постели. Тоадер позавидовал его спокойствию, чувствуя себя разбитым усталостью. Никогда в его жизни, даже после трехдневной непрерывной косьбы, он так не уставал, ему хотелось усесться прямо в высокий сугроб, зарыться в него лицом, как в ласковую подушку, и тут же заснуть, позабыть обо всех, обо всем и чтобы о нем тоже забыли.
Но забыть он ничего не мог. Он уже не сомневался, что Мурэшан — ничтожество и просто смеется над ним. Но вот он, Тоадер, — может ли он что-нибудь изменить? Мурэшан — дурной человек, но в мире таких много, и тут уж ничего не поделаешь. Может, Мурэшан совершил много зла, и от него пострадало множество людей, но о них Тоадер ничего не знает… В хозяйстве есть кулаки — саботажники, которых Мурэшан ловко и изворотливо защищал. А иначе и быть не могло, рука руку моет… И ничего тут не поделаешь…
Тоадер вдруг испугался, почувствовав, как его убаюкивает это «ничего не поделаешь», очень смахивающее на равнодушие, словно набросили сетку, и она мало-помалу стягивается, лишает гибкости его мысли, и тело, и движения, и шаги. Будто много дней подряд он не спал, и теперь силы его иссякли… Завтра он встанет на собрании и скажет своим товарищам: «Не могу…» — и будь что будет. Легче пережить позор, чем этот туман, который заволок его ум. Он уже и не пытался проникнуть в эту сложную путаницу, разобраться в ней, как это было еще накануне и даже сегодня утром, когда он был уверен, что ему удастся все понять и все объяснить себе и другим. Нет, он бессилен, он заблуждается.
Пробормотав что-то невнятное, он торопливо простился с Хурдуком, который задержался у калитки, и долго смотрел ему вслед, как шел он, сгорбившись, черной тенью вдоль белой улицы.
София вернулась домой около полудня. Утром она была в церкви: слушала заутреню и молилась. Как и у большинства верующих, обычная вечерняя или утренняя молитва легко слетала с ее губ, в то время как думала она совсем о другом: о курах, обеде, пряже. Но когда ее одолевали тяжкие сомнения, она шла в церковь, преклоняла колени перед иконой божьей матери и погружалась в глубокое раздумье, мало похожее на молитву. Полумрак церкви с ее вековой нерушимой тишиной, запахом ладана, горящих свечей и высохших цветов помогал ей. Она страстно отдавалась поискам спасительного пути, призывала в помощь бога, уверенная, что, выходя из церкви, вынесет благую мысль и сердце ее обретет покой. И в этот день она тоже долго простояла перед иконой, спрашивая и сама себе отвечая, но воображая, будто отвечает ей божья матерь, как умудренная женщина, знавшая, что такое любовь и самопожертвование.
Мало-помалу она обрела желанный покой.
София была из тех людей, которым кажется, что люди вообще добрые, ибо бог создал их по своему подобию. А дурных людей она жалела, потому как дьявол поверг их в грех, а они, будучи слабыми, не смогли ему воспротивиться. Когда в былые времена она видела на дороге человека в кандалах, за которым следовал вооруженный жандарм, она бежала вслед и совала ему кусок хлеба и кувшин с водой, а потом долго молилась за душу бедного грешника. Людям, обидевшим ее, она легко прощала, радуясь, что может быть доброй, и несла в церковь последний медный грош. Поэтому Тоадер, который глубоко ненавидел своих врагов, ее пугал. А теперь, когда она поняла, что в его руках власть и стремление все переделать еще в нем живо, она молилась днем и ночью, чтобы на него снизошла кротость, ибо мщение врагам — большой грех и дозволено оно лишь господу богу. Но молитвы Софии оказались тщетными, и она была на грани отчаяния.