— Я-то нет, но ты мужчина, ты лучше знаешь…
— Эх, София, разве мужчины знают так уж много?..
Услышав его надтреснутый голос, София в страхе прижалась к нему. Ощутив его горячее, желанное тело, она глухо прошептала:
— Тоадер, дорогой, не мучайся ты…
Обняла его и принялась целовать, не давая ему ответить…
Оба они не спали, горюя каждый по-своему, что теперь, на пороге старости, детей у них больше не будет. Для Софии это была безутешная печаль, с которой она уже свыклась, а для Тоадера глухая безнадежность, которая камнем лежала у него на сердце. Один его сын умер, а другой, если он только его сын, живет, но никогда с ним не будет. Может быть, слабость и усталость, которые толкали его отказаться от борьбы и отступиться, происходили именно отсюда. Возможно, и смутное желание спасти Корнела было подсказано этой же безрассудной мыслью. Если бы он круто свернул с дороги и, покорный судьбе, уселся на порог, сказав: «Этого я не могу. Ничего не поделаешь», — что бы тогда произошло? Все так бы и продолжалось — год-два они оставались бы в хозяйстве, а вместе с ними и Корнел. А возможно, и нет, потому что не один он хочет их исключения, не он один все решает… Как знать, что произойдет? Многое может случиться и завтра и послезавтра из того, чего ждешь и чего не ждешь. Нет, не останутся они в коллективном хозяйстве. Это уж точно. Не будет этого, даже если ему придется умереть, даже если он навек потеряет надежду вновь обрести того, кого считает сыном. С такими мыслями Тоадер заснул тяжелым тревожным сном, после которого лучше всего проснуться, позабыв все, что было вчера.
В разговоре с Тоадером Викентие Пынтя понял, что с этим человеком много не наговоришь, но он терпеть не мог, когда кто-нибудь им верховодил, и отправился разыскивать Иоакима Пэтру, Боблетека или еще кого из бригады попокладистей, чтобы передать им, что нужно делать. Бригада его имела большой вес в коллективном хозяйстве, и если все ее восемьдесят членов скажут «нет!» (а иначе и быть не может, если он, Викентие Пынтя, им прикажет), никакое решение не пройдет, ведь у Пэтру и Боблетека полно родственников в других бригадах, а свояк свояка видит издалека.
Иоакима Пэтру не оказалось дома, а Юлиана, подозрительно и враждебно поглядывая на Викентие, не захотела сказать, куда ушел муж. Веки у нее были припухшие от слез, под глазом красовался синяк. «Припечатал!» — равнодушно подумал Викентие и направился к дому Боблетека, который высился на самой широкой улице, где жили большей частью люди состоятельные. Окна, выходившие на улицу, были темные, однако он вошел во двор и постучался. Дверь в сени была заперта, а это на селе делалось только в исключительных случаях. Викентие услышал, как заскрипела дверь, какую-то суету, перешептывание, потом глухой и хриплый от табака и водки голос Иона Боблетека, который тихо ругался. Наконец Рафила, старшая дочь Иона, давно засидевшаяся в девках, спросила кислым голосом:
— Кто там?
— Это я, Викентие.
— Какой Викентие?
— Викентие Пынтя, бригадир.
Снова послышалось яростное перешептывание, а потом злой и визгливый голос Рафилы:
— Отца дома нету. Он ушел куда-то.
— Дома он, я слыхал, как он ругается. — Викентие принялся колотить в дверь и вызывать Боблетека, но, сообразив, что нехорошо, если соседи узнают, кого это он разыскивает по ночам, затих и прошипел сквозь зубы: — Открой, осел ты этакий, ведь для твоего же блага я пришел.
Дверь тихонько открылась, и появился Ион Боблетек.
— Что такое, Викентие? — спросил он тоже шепотом.
— Есть к тебе разговор. Давай войдем в хату.
— У меня дочки раздетые.
— Я на них смотреть не буду. Мне тебе нужно сказать что-то важное.
Боблетек с минуту подумал, потом впустил его в дом. В комнате горела лампа, окна были занавешены толстыми домоткаными коврами, девушки сидели одетые и даже постели не были разобраны. В большой комнате, обставленной городской мебелью, за большим столом, на котором стоял графин с вином и стаканы, сидели окруженные клубами дыма сыновья Боблетека: Эней, Юстин и Катул, которого люди прозвали Шкатулкой, не понимая смысла этого имени, придуманного крестным Тибериу Метей, покойным мужем их двоюродной сестры Сильвии. Здесь сидел и Иосиф Мурэшан, который поглядывал по сторонам маслеными от выпитого вина глазами. Викентие пригласили к столу. Сусана, жена Боблетека, и три его дочери, Рафила, Корнелия и Лучия, молчаливые, но полные жадного любопытства, примостились на краю кровати.
Викентие сел, с удивлением посмотрел на Мурэшана, который опустил свой длинный нос в стакан, насмешливо поглядывая из-под бровей, словно хотел сказать: «Не стесняйся. Здесь все свои». Викентие не очень обрадовало присутствие Мурэшана. Но особенно и не озаботило. Некоторое время все молчали, выжидая. Наконец Ион Боблетек, мужчина лет пятидесяти, красивый и холеный, присел, потирая щеку, рядом с Викентие, повернулся к нему вполоборота и, уставившись черными, живыми глазами, в которых светился ум, спросил: