— Ну, что ты мне скажешь?
— Важное дело. Тебя касается.
— Говори.
— Нехорошо, если кто узнает, что я у тебя был…
— Никто не узнает.
Боблетек говорил уверенно, в его суровом, хриплом голосе звучали повелительные нотки. Это был голос человека, который знает: каждое его слово имеет вес и слушают его все с благоговением. Это был голос, которому невольно подчинялся и Викентие, даже тогда, когда думал, что поступает наперекор.
Викентие медлил, поглядывая на Мурэшана.
— Моего кума Мурэшана можешь не бояться.
«Ага! Они кумовья!» — подумал Викентие и сказал:
— Тоадер хочет исключить вас из хозяйства. Говорит, что вы кулаки и враги. Решили они это на ячейке и в протокол записали, что вы всякие козни строили.
— Да, Тоадер любит нас, как соль в глазу. Только не выйдет по его хотению. Чего мы там натворили, он говорит?
— Говорит, что заставили меня приписать больше трудодней моей бригаде!
— Это я тебя заставил приписывать трудодни?
— Вот именно…
Женщины испуганно переглянулись между собой. Наступило молчание. Катул, младший сын Боблетека, наполнил стаканы. Руки его дрожали, он пролил вино на скатерть, но никто этого не заметил. Подняли стаканы, молча выпили. Катул снова налил, опять все выпили.
— Подкинь дров, — приказал Ион Боблетек, взглянув на сына, и тот поспешил сунуть в пузатую печку три полена.
— Вот оно что, — проговорил Боблетек, — хочет меня из хозяйства выгнать? Удивляюсь, как это они три года меня терпели.
Однако удивляться он не удивлялся. До сих пор его защищал Мурэшан, и Боблетек думал, что он будет защищать его и впредь, потому что они кумовья. Но полчаса назад Мурэшан без всяких околичностей заявил, что он ни под каким видом не станет его больше выгораживать. Боблетек пришел в ярость, ругал его последними словами, а потом принялся умолять. Теперь он вновь говорил спокойно, думая, что Викентие держит его сторону и будет ему полезнее этого трусливого Иуды — Мурэшана.
— Что теперь будем делать? Что мы можем? — спросил Боблетек, вовсе не надеясь получить ответ.
Послышался змеиный шепот Мурэшана:
— Если коммунисты возьмут верх на общем собрании, тогда хоть о стенку головой бейся…
— А что им стоит? — заговорил Катул.
— Помолчи ты, щенок, — оборвал его Боблетек, нахмурившись. — Мы еще посмотрим, возьмут они верх или нет.
— А я согласен с твоим сыном, — вмешался Мурэшан. — Коммунисты могут победить. Среди них Тоадер Поп, Филон Герман, Ион Пэнчушу, они все одержимые и вовсе не дураки.
— Нет, не дураки, — с сожалением согласился Боблетек, чувствуя, как вновь поднимается в нем злоба на Мурэшана.
— И люди их слушают. Это видно хотя бы по тому, что председателем Ирину выбрали. — Мурэшан с дерзкой насмешкой взглянул на Викентие. — Ирина будет держать сторону коммунистов, хотя Пэтру и доводится ей родней. А люди и Ирину тоже слушаются. Хитрая баба подыграла им, они ею довольны.
Викентие не понимал, куда клонит Иосиф Мурэшан. Его бесила легкость, с какой говорил этот злой и насмешливый человек. Будто вопрос об исключении его и не касается. А тогда зачем Мурэшан вообще суется, если ему бояться нечего? Викентие интересовали только Боблетек и Пэтру, члены его бригады: Боблетек в ней был с самого начала, а Пэтру уже год. Что до остальных — Флоари с сыном, ленивых сыновей Боблетека, его дочерей, чихал он на них и с удовольствием упек бы их куда подальше, если бы это помогло спасти двух членов его бригады. Однако речь-то шла обо всех сразу, о необходимости всем им объединиться против коммунистов, и поэтому Викентие и выжидал. Продавать собственную шкуру ради снохи Обрежэ ему вовсе не улыбалось. Они кулаки, пусть они и расплачиваются. Викентие понял, что тут ведутся какие-то свои счеты, о которых он и знать не знает, что люди эти связаны между собой давними отношениями, и пожалел, что поспешил высказаться.
— Значит, говоришь, нужно подождать? — услышал Викентие голос Боблетека.
— Не говорю, что подождать, а подумать…
— Как это подумать?
— А так! — И Мурэшан лукаво рассмеялся, радуясь, что никто его не понимает. — Я уже с одним говорил, — добавил он, — еще вчера вечером. И он удивился, что вы боитесь.