— Кто это сказал, что мы боимся? Откуда он знает? — закричал Боблетек, выходя из себя.
— Может, и не знает, просто так сказал…
— Свояк, ты меня не дразни, а то я тебе голову оторву.
— Коли оторвешь, тебе что, легче будет?
— Черт ты этакий! — Боблетек снова овладел собой, делая вид, что ему нечего бояться. От Мурэшана, если он не захочет сказать, ничего не добьешься, и Викентие сидит хмурый и молчаливый. Надежда на него, что окрылила Боблетека, заколебалась, будто лист на воде.
Снова все выпили, но и хмель не брал. Через некоторое время Эней, старший сын Боблетека, с детства привыкший считать себя умнее всех, сказал:
— Ну и велико дело, если нас исключат? Мне это хозяйство никогда не нравилось!
— Конечно, там ведь нужно работать, — засмеялся Мурэшан. — А тебе бы только с твоей Аникуцей миловаться.
Остальные тоже невесело рассмеялись, а Эней зло поглядел на Мурэшана, мысленно обругав его. Тот, казалось, понял это и добавил:
— В протоколе так и записано: «А сыновья, дочери и невестки Боблетека, ленивые и нерадивые, сознательно срывали работу». Вам понятно, что значит сознательно? — И он опять скрипуче засмеялся.
— Ничего не значит, — попытался защитить своих братьев слезливый Катул.
— Да не ругайтесь вы, люди добрые, — стал упрашивать старший Боблетек. — Лучше подумаем, что нам делать? — В голосе его звучали безнадежность и страх.
— Лучше подумаем, что вы будете делать, когда вас выгонят, — отозвался Мурэшан, даже не пытаясь скрыть удовольствия, что видит их всех перетрусившими.
— Дорогой кум, теперь не время для шуток.
Викентие только диву давался, как изменился Боблетек, странно ему было слышать этот умоляющий голос. «А что будет, если мне не удастся спасти Боблетека и Пэтру? — спрашивал он себя. — Это будет значить, что влияние мое стоит не больше свиного пузыря, который сушить повесили. Нет, — твердил он, — Я не допущу, чтобы мою бригаду развалили». Однако, пока он молчал и слушал, он понял, что дело обстоит не так просто, как ему показалось поначалу.
— Если будете дожидаться общего собрания, можете уже сейчас посыпать головы пеплом. Лучше потолкуйте с вашими родственниками. Глядишь, смилостивятся и простят, что вы эксплуатировали их, сжалятся и защитят вас… — серьезно сказал Мурэшан.
— Господи! Да ты, кум, говоришь прямо как коммунист… Как это мы эксплуатировали? Кого это?
— Брось-ка ты рядиться в овечью шкуру. Сколько мог, столько из них и выжимал. А теперь поклонись им. Свали всю вину на Септимиу, земля-то ему принадлежала. Скажи, что он и тебя эксплуатировал. Как это говорится: хоть брат и родной, да плати за постой. Да что там, не мне тебя учить, как людей дурачить.
— Нехорошо ты шутишь, кум…
Мурэшан не давал Боблетеку опомниться. Взглянув исподтишка на Викентие, он продолжал:
— Думаю, что и бригада встанет на твою защиту…
— Я тоже так думаю, — пробормотал Викентие Пынтя, но в голове его в этот миг зародилась спасительная мысль, правда еще неясная и неопределенная. Ее вызвало глупое восклицание Энея: «Ну и велико дело, если нас исключат!..» Чтобы обдумать все хорошенько, Викентие распрощался и быстро вышел на улицу, оставив перепуганных хозяев. Вслед за ним вышел и Мурэшан, окликнув Викентие, чтобы тот его подождал.
Иоаким Пэтру тяжко раздумывал над словами Мурэшана, потом избил Юлиану в кровь и, натянув тулуп и шапку, направился через сад, чтобы никто не увидел, к дому Викентие. Он сам не понимал, что он делает, толкал его темный инстинкт преследуемого животного.
Викентие не оказалось дома.
Иоаким Пэтру решил дожидаться, хотя и не знал, сумеет ли Викентие что-нибудь для него сделать. Он ведь может пожать плечами и сказать: «Это твое дело». Если бы попал в беду Викентие и пришел к Иоакиму, то Иоаким так бы и поступил. Дальше этого мысли Пэтру не шли, думать он не привык и просто ждал, что же произойдет. Он был напуган и ясно уразуметь, что произошло, не мог. Мурэшан, ухмыльнувшись, сказал ему: «Дорогой мой, ты погорел». Однако Иоаким почувствовал, что и Мурэшан перепуган насмерть и усмехается, чтобы это скрыть.
Иоаким Пэтру поджидал Викентие в хорошо натопленной комнате, на диванчике, обитом серым плюшем. Ощущая, как мягко прогибаются под ним пружины, он улыбался: «Хороша штуковина, только дорогая. Швыряется деньгами Викентие».
Ему очень хотелось курить, но табаку не было. Покупать он его никогда не покупал, а всегда одалживал или воровал на коллективном поле и сушил на чердаке. Он принялся шарить по ящикам стола, в шкафу, в тумбочке, но ничего не нашел. Иоаким вспомнил, что Викентие не курит: «Вот жлоб, за мебель отвалил кучу денег, а пачку табаку купить не может».