Три года прошло спокойно. Мурэшан жил, получив по аграрной реформе свой надел земли. Однажды, а было это в 1947 году, позвал его к себе Теофил Обрежэ, которого недавно занесли в список кулаков. Мурэшан не пошел, тогда явился к нему сам Теофил, ласково попеняв за то, что Иосиф заставил пуститься в путь старого, немощного человека. «Большой это грех, сынок, считать себя выше других», — охая, проговорил старик, уставший от подъема в гору. Он долго сидел на лавке, тяжело дышал и молча, пытливо разглядывал Мурэшана своими маленькими беспокойными глазками, похожими на буравчики. Мурэшан с безразличным видом сидел за столом. «Наверно, пришел помощи просить», — думал он, потому что к нему приходили и другие, и он снисходил, улаживал их дела, конечно, за соответствующую мзду. Но у Обрежэ на уме было другое. Сочтя, что он достаточно отдохнул, Теофил мягким, тихим голосом принялся жаловаться на злокозненность людей, погрязших в трясине всяческих пороков. «Знаем мы эту песню», — подумал Мурэшан и осклабился, обнажая желтые клыки и бледные десны.
— Смеешься, сын мой, смеешься над дядиной бедой?
Мурэшан продолжал усмехаться, смекнув, что с Обрежэ он получит побольше, чем с других. Но тот и не думал раскошеливаться, продолжая мягким тягучим голосом читать проповедь. Мурэшан молча и терпеливо слушал, время от времени почесывая толстый нос.
— И ты был когда-то лучше, — говорил Обрежэ, напомнив времена, когда Мурэшан ходил в молельный дом адвентистов вместе с Обрежэ.
Мурэшан расхохотался, подумав, что завтра этот подлый старик приведет ему стельную корову. Но вслух ничего не сказал, решив еще с часок помучить его.
— Люди тогда были сердечнее, и истина священного писания достигала их ушей, — вздохнул Обрежэ.
— Э-э! Истин на земле много, и все они, чтобы обманывать дураков, которые эту истину ищут, — заявил Мурэшан, желая склонить старика к более откровенному разговору.
— Ищут ее и умные, — наставительно произнес Обрежэ, — без истины ни один человек жить не может.
— Ну, это еще неизвестно.
— Известно, сын мой. Это записано в святых книгах и в моем старом сердце. Каждый человек ищет истину и не успокаивается, пока не обрящет ее. И ты, сын мой, искал и ищешь свою правду.
Шутка эта показалась Мурэшану особенно смешной, и его тщедушное тело затряслось от хохота.
— Не смейся, дорогой мой, ибо все так, как говорю я. В Бухаресте, когда замешался ты к этим антихристам, что ты искал? Правду своего сердца. Нашел ты ее? Не нашел и бежал. И хорошо сделал. Не мог ты ее там найти. Стыдишься ты того, что сделал тогда, и не говоришь никому об этом. А теперь среди коммунистов, среди хулителей бога, разве не правду ты ищешь? Сын мой, истинно тебе говорю, и здесь ты ее не найдешь. Обратись лицом к господу, который прислал меня указать тебе дорогу спасенья. Молись, сын мой, смири гордыню и молись.
Говорил Обрежэ ровным голосом, слегка в нос, с невыразимой кротостью поглядывая на Мурэшана, который то бледнел, то зло усмехался. Мысли Мурэшана разбежались, и слабо теплилась только одна, как затухающий уголь из-под золы: «Не даст он мне коровы».
— Хорошо, дядюшка, буду молиться, — ответил он.
— Вот так-то, сын мой! — воскликнул просиявший Обрежэ. — Ты прямо камень снял с моей души. Благословен будь, господи! Не смерть грешнику, а спасение ему. Благодарю тебя, боже! Благодарю тебя, боже!