— Хорошо, хорошо. Голосуй, как тебе подскажет сердце. До свидания.
«Все известно, — думал Филон Герман, шагая по дороге. — Если уж Думитру Колчериу знает, значит, по всему селу разнеслось». Филон Герман не мог понять, хорошо это или плохо.
Он постучал в двери к Илисие Мога. Тот давно встал и ругался с женой: оба громко двигали стульями, кричали не своими голосами. Филон Герман удивился: Илисие молодой парень и женился совсем недавно на Марии, дочке Инокентие Молдована. Оба красавцы, друг другу под стать и уж любят друг друга — все село подожги, все одно меньше огня будет. Живут душа в душу, оба работящие, хозяйственные, все село ими любуется. «Ну и дела, — подумал Филон, — но в жизни всякое бывает!»
— У меня к тебе разговор, Илисие, — обратился он к хозяину.
— Присаживайся, дядя Филон. Потолкуем.
— Пришел я, сынок, по поручению нашей ячейки. Надо нам с тобой одно дело сделать.
— Что ж, дядя Филон, ты ведь знаешь, я всегда партии помощник.
— Знаю, Илисие. Мы тут посовещались, да и решили: пора тебе подавать заявление в кандидаты.
— Думаешь, примут?
— Думаю, да.
— По правде сказать, я уж давно хотел…
— Пиши заявление. Но сейчас я за другим пришел.
На красивом, румяном лице Илисие мелькнуло разочарование, но он ничего не сказал, выжидая.
— Ты знаешь, что в наше коллективное хозяйство пролезли кулаки.
— Знаю. — Лицо Илисие потемнело.
— Теперь мы должны их выгнать.
— Выгоним.
— Может, знаешь, о ком речь идет?
— Знаю.
— И как твое мнение?
— Мое мнение такое: правильно сделаем. Вымести их, чтобы и следов не осталось!
Мария, возившаяся возле печки с горшками, вдруг разрыдалась и выбежала в сени. Илисие посмотрел ей вслед, нахмурился и вздохнул:
— Дура! Плачет, что тетку ее исключат, Флоарю.
— А ты, сынок, не ругай ее. Она тебе жена. Ты с ней одним домом живешь. Растолкуй лучше.
— Да я уж битый час ей растолковываю, а она твердит, что мы бедную женщину обижаем. У кого, твердит, жизнь была горше? Нету моих сил с бабой спорить.
— Ты смотри, пальцем ее не тронь!
— Не! Сердце мне не дозволит, а вот обругать ее обругал. Нехорошо обругал. «Иди, говорю, ко всем чертям, раз ты такая дура». Вот она все и плачет.
Филон Герман весело расхохотался:
— И правда, нехорошо обругал. Теперь утешай да объясни все толком. Ей тоже на собрании голосовать.
— Ну, голосовать-то она, как я, будет, даже если сердце у ней надвое разорвется.
— Ты уверен?
— Уверен.
— Крепко она тебя любит?
— Крепко! — смущенно улыбнулся Илисие.
— А потому ты и объяснишь ей все так, как сам понимаешь. Понимание в доме подороже любви будет.
— Постараюсь, дядя Филон.
— А от кого ты все это узнал, Илисие? Говоришь, час уже со своей женой бьешься…
— Да, пожалуй, с час… Пришел ко мне Илисие Молдован, толстяк этот, брюхан. Говорит быстро, как трещотка, едва одно слово из трех разберешь, а в большом расстройстве еще быстрее говорит, пыхтит, вздыхает, стонет, то лоб, то затылок вытирает, потом весь обливается. «Племянник, говорит, плохо дело. Очень плохо. Выгоняют. Всех выгоняют». Сначала и я испугался, а когда понял, смеяться начал. «Выгоняют, говорит, Боблетека со всем семейством, Пэтру и Флоарю, сноху Обрежэ, а весной исключат Герасима, что вступил с двумя волами, лошадью и отдал свои пятнадцать югаров, потом безбородого Виктора Мана, и Аурела Молдована, что отдал в хозяйство тридцать овец. К осени ни одного середняка не останется, только бедняки». — «Не может того быть, — говорю я ему, — чтобы стали подрывать хозяйство, как раз когда дело на лад пошло». — «Нет, племянник, все для одних бедняков делается», — говорит он. Тут я и подумал, чего это он так убивается, сам-то он бедняк бедняком, и спрашиваю: «Ты что, за Корнела боишься?» — «Боюсь, племянник, боюсь. Ведь Корнел мне почти зятем доводится. А зятя выгонят, думаешь, тестя пожалеют? До седьмого колена всех будут выгонять!» — «Глупости, говорю, выгоним кулаков, и дело с концом». А он все свое. И ушел, покатился, словно камень.
— А кто его так настропалил?
— Не знаю. И времени не было спросить, да и не догадался.
— Ладно, пойдем поговорим с людьми из твоей бригады.
Первый, к кому они зашли, был Илисие Молдован. Жил он на широкой улице, которая проходила как раз посередине села. Дом у него был старый, но еще крепкий: в свое время был он построен из толстых еловых бревен и обмазан глиной. Поначалу крыша была камышовая, но прошлым летом, когда хозяин поставил новый забор, он и крышу покрыл черепицей, и дом теперь как бы говорил: есть у нас и довольство и достаток. Только на стенах побелка кое-где покрылась пятнами, а из-под стрехи спускалась паутина. На просторном дворе, расчищенном от снега, копошилась разная домашняя птица и резвился шестимесячный рыжий теленок с белой звездочкой на лбу. Увидев людей, теленок подошел к ним, обнюхал дрожащими розовыми ноздрями, ласково взглянул огромными глазами, влажными и коричневыми, протяжно замычал и вдруг метнулся в сторону, вытянув хвост, и поскакал в глубь двора.