— Этого я не знаю… А какие подлости?
— Ты что, не слыхал про овец, которые сдохли, про свиноматок с обваренными кишками, про вражду между первой и другими бригадами…
— Слыхать-то слыхал, но кто знает, что именно они это сделали?
— То есть как? Может, ты это сделал?!
— Упаси бог! Я честный человек.
— Я про то и говорю. Кто загнал овец на болотистые луга? Поручи их тебе, ты бы так сделал?
— Как можно? Стоячая вода им чистый вред.
— А голодным свиньям кипящее пойло дал бы?
— Что я, свиней кормить не умею?
— А жульничать с трудоднями умеешь?
— Да что я, вор? — возмутился Молдован.
На некоторое время воцарилось молчание. Даже Сусана перестала греметь посудой у чугунной печурки. Хозяин дома был, казалось, в большом затруднении. Теперь он недоумевал, как это он совсем-совсем недавно готов был защищать этих людей.
— А Флоаря, сноха Обрежэ, чем она виновата? А Корнел, сын ее? — нерешительно спросил он.
— Часто ты их видел на работе? Ведь они с тобой в одной бригаде…
— По правде сказать, часто я их не видал…
— Двадцать один трудодень за целый год, — сказал Мога, полистав свою книжечку.
— Мало… — задумчиво и глухо пробормотал Молдован, — очень мало.
— Кроме того, в ее доме все эти темные дела и затеваются…
— Правда?
— Ты вот про Корнела спрашиваешь, а разве не знаешь, какой он? Ему бы все вино лакать, да… Шашни заводить… Он за собой и других парней тянет, и они бесстыжими делаются.
— Молодой, не перебесился… — смущенно засмеялся Молдован. — Остепенится, когда женится. Нехорошо, если поломаем ему жизнь. Может, он и сам не понимает, что делает…
— Бешеный пес тоже не понимает, что делает, а вот кусает всех, и приходится его пристрелить.
Хозяин приуныл, пухлое его лицо собралось в многочисленные складки, и казалось, в этих складках сосредоточилась вся скорбь человеческая.
— Зачем ты его бешеным псом называешь, дядя Филон? Ведь ты знаешь, что он ухаживает за моей Мэриуцей и думает на ней жениться? Разве отдал бы я свою дочку за бешеного пса?
— Не знаю, что они там думают с твоей Мэриуцей, но одно знаю: нам он враг и мы должны его выгнать… — стоял на своем Филон Герман.
— Нет, дядя Филон, Корнела не нужно выгонять, он еще молодой, из него еще человек может выйти.
— Станет он человеком, когда ты будешь молоко доить из дверной щеколды!
Наступило молчание. Все сидели хмурые вокруг стола, не глядя друг на друга. В стаканах осталась невыпитая водка, казавшаяся мутной при свете сияющего дня, который врывался в окна.
Вдруг Илисие Молдован словно очнулся:
— Дядя Филон, мнение мое такое. Выгоним! Всех! Боблетеков в первую голову! Все они лентяи и мошенники. Да еще нос дерут. Не будем их щадить. Даже я не слыхал, чтобы они хоть когда доброе дело сделали. И Пэтру. Ух, этот Пэтру, до чего зловредный! У него и глаза не как у людей посажены. Свекра своего все наливал да наливал водкой, пока тот не помер. Только ему и могло взбрести в голову обварить свиньям кишки. Выгоним! Против них я прямо сейчас голосую… — Он так расчувствовался, что на глазах заблестели слезы. Умильно улыбнувшись, он мягко продолжал: — А вот Корнела пощадим, ведь он молодой… может, исправится… после свадьбы.
— Илисие, — сказал Филон Герман, поднимаясь и берясь за шапку, — все, что нужно было, я тебе сказал… Думай теперь сам и поступай, как по-твоему лучше. Голова у тебя на плечах есть, я мужик ты тертый.
Попрощавшись, они вышли. Еще в сенях они услышали приглушенные девичьи рыданья, доносившиеся из дальней комнаты.
Около полудня Филон Герман и Илисие Мога шли обратно. Похвастаться им было нечем. Многих из членов бригады не оказалось дома, а жены притворялись, что знать не знают, где их мужья. Филон Герман пытался разговорить их, но они упорно отмалчивались. Из тех, кто был дома, большинство выслушивали Филона Германа, кое-кто признавал, что он прав, ругал правление за то, что оно до сих пор терпело «этих мошенников», но в основном молчали, толком не говорили и лишь под конец невнятно бормотали: «На собрании видно будет». Ни по глазам, ни по голосу никак нельзя было определить, что же думают эти люди.
— Тяжело с моей бригадой, — вздыхая, проговорил Илисие Мога. — Многие доводятся родственниками Флоаре и Боблетеку. И у Пэтру есть свойственники… Не знаю, что и делать, честное слово.
— Мы еще к ним сходим…
— Верно, верно. Нужно сходить.
У них кончилось курево, и они остановились у кооперативной лавки, чтобы купить табаку. Из помещения, над входом в которое был прилеплен кусок оберточной бумаги с надписью карандашом «Петейный отдел», доносились голоса, звон стаканов, смех. За столами было полным-полно народу. Слышались выкрики, перебранка. При виде Филона Германа и Мога все замолчали. Кто-то от неожиданности икнул и, получив по губам от соседа, глухо запротестовал. Дым стоял коромыслом. Лица раскраснелись от выпитого вина. Все удивленно уставились на старика.