— Вы что, дрова экономите, товарищи дорогие?
— Затопим, — сердито буркнул Филон Герман.
— Лучше поздно, чем никогда, — пошутил Мурэшан.
— Верно! — ответил еще более сердито Филон.
Хурдук принес охапку дров и свалил их возле печки. Развели огонь. Все уселись на скамью, поглядывая на Мурэшана, будто видели его в первый раз. Он уже принял свой обычный равнодушный вид и сидел, терпеливо дожидаясь начала собрания.
— Ты давно тут? — спросил Тоадер Мурэшана.
— Да около часа.
— А Викентие не заходил?
— Был, да сказал, дела у него. Придет попозже.
— Хорошо. Подождем.
Помолчали. Мурэшан, который места себе не находил, начал издалека:
— Тоадер, люди волнуются…
— Из-за чего это?
— Из-за того, что кулаков исключать будем. Из-за нашего решения.
— Неужели волнуются? — Тоадер с любопытством взглянул на Мурэшана, будто никак не мог поверить, что перед ним сам Иосиф Мурэшан, на губах его появилась легкая усмешка.
— Или не веришь? — спросил Иосиф, тоже улыбаясь.
— И верю и не верю. А ты с людьми говорил?
— Говорил.
— С кем? — Тоадер опять взглянул на Мурэшана, да так, что тот потупился: никогда Тоадер не казался ему умным, а теперь вдруг смутила мысль, что Тоадер, быть может, куда проницательнее.
— Со многими! — ответил Мурэшан и, меняя разговор, добавил: — А ты?
— Говорил.
— С кем?
— Со многими. — В уголках рта у Тоадера вновь появилась загадочная улыбка. А может, она загадочная потому, что Мурэшан никогда не видел, как Тоадер улыбается. «Ни разу в жизни не видел, — подумал Иосиф. — Просто черт, а не человек».
— И что же они говорили? — спросил он.
— Говорили: хорошо! И я не заметил, что они встревожены.
— Да, да. Конечно. — Мурэшан засмеялся. — Понятное дело — не все волнуются. Большинство-то за.
— За что?
— За исключение кулаков. Давно бы нужно это сделать… Да вот, не сделали…
«Или дурак, — подумал Тоадер, — или совсем бессовестный, неужто не понимает, что его сюда и вызвали спросить, почему давно не сделали? Или он прикидывается?»
В печке трещало, огонь жадно лизал сырые дрова. Все курили, поглядывая через окно на улицу, где сиял безоблачный день. Дым из труб тянулся вверх и быстро таял в синем небе. Видно было, как куда-то торопились крестьяне, надвинув на глаза шапки и подняв воротники. Издалека, с холмов, доносились крики и смех ребятишек, катавшихся на санках. Порой яростно лаяла собака, но мороз быстро загонял ее в конуру.
Иосиф распахнул тулуп. В комнате стало жарко, лицо его покрылось испариной. Он отдал бы что угодно, лишь бы узнать, зачем его вызвали. Он спросил об этом Пэнчушу, когда тот зашел к нему вчера вечером звать на собрание, но он, против обыкновения, только буркнул: «Организационные вопросы». «Ага!» — отозвался Мурэшан и больше не допытывался, а теперь жалел. Жизнь научила Мурэшана быть предусмотрительным, он старался все обдумать заранее, подобрать слова, настроиться на нужный лад. До прихода Викентие у него было время, однако разговор с Тоадером ничего ему не прояснил. Он искоса взглянул на Тоадера — сидит себе задумчивый, спокойный. Или Тоадер и впрямь умнее, чем он думал, или действительно ничего серьезного не произошло, и вызвали его только для того, чтобы посоветоваться, а может, Тоадер как новый секретарь стремится показать свою активность и инициативу. Мурэшан было рассмеялся, но тут же подумал, что лучше этого пока не делать.
В ожидании Викентие Тоадер не раз испытующе поглядывал на Мурэшана. Тот сидел на лавке, располневший, обмякший, заплывший жиром. Тоадер с удивлением рассматривал его — неприятное лицо, кривой нос, лохматые брови. Ему казалось, что Мурэшан только теперь стал таким уродливым, что раньше он был лучше. Он хотел думать о нем без всякой предвзятости, и не мог. «И что может в нем нравиться? Две жены его бросили, сбежали. Живет нелюдимо на краю села. Даже собаки не держит. Друзей у него нет и никогда не было. Любовницы тоже. Ни с одним человеком никогда стаканчика не пропустил. Единственное его удовольствие — свиней колоть, когда позовут. Схватит свинью, зажмет между колен и одним ударом ножа прикончит, а потом, довольный, смеется, глядя, как в таз стекает кровь». Представив себе все это, Тоадер ощутил тошноту. Что у Мурэшана может быть на душе? Как он оказался в партии, если никого не любит? Он только смеется, хотя сам не весел, говорит без удержу, а слова толкового не услышишь. Что он за человек? Сорок лет в селе прожил, а никто на этот вопрос не ответит. «Болтун, — определил Филон Герман, — и отец его таким был. Глотка большая, сумка пустая. Но чего его судить, как-никак наш товарищ». — «А если он самая распоследняя свинья?» — «Может, по глупости он все это натворил? — вставил Хурдук. — Завтра увидим. Выведем на чистую воду, если бандит». (Таков уж этот Янку — ничего не боится и всегда спокоен.) А держится Мурэшан, будто ничего его не касается. Но как ворона ни перекрашивай перышки, все равно по клюву узнают. А если она клюв под крыло спрячет?