Мысли попа Крэчуна не были особенно ясными. Затуманивала их водка, которая растекалась по жилам и согревала его. Поп находился в той стадии опьянения, когда предметы начинают расплываться и весь мир становится необычайно легким, словно стоит только подуть на него, и он рассеется, будто шарик одуванчика.
Через открытую дверь в соседнее помещение — «Бакалейный отдел» — он увидел Софию, жену Тоадера. Она тоже заметила его и поздоровалась, смущенно улыбнувшись: Крэчун был ее духовником, у которого дважды в год она исповедовалась и которого вовсе не стыдилась, потому что был он человеком старым и понимающим.
Улыбка женщины, оказывающей уважение его старости, напомнила Крэчуну, что он должен ей что-то сказать, но вспомнить он не мог. Сквозь легкий туман он видел,, как София что-то попросила у продавца, протянула ему бутылки, стояла, ждала. «Красивая в свое время была женщина, видная, — подумал поп Крэчун, — да и теперь не уродина». И с уважением, какое не очень-то ему было свойственно, потому как он считал себя знатоком людей, продолжал размышлять: «Порядочная женщина!» И вспомнил: Обрежэ просил его поговорить с Софией. Встал, допил водку прямо из бутылки и, осторожно ступая, подошел к ней.
— Добрый день, София, — заговорил он.
— Целую руку, батюшка, — смиренно ответила она.
— София, я бы хотел попросить тебя кое о чем.
Поп говорил сбивчиво, потому что не знал, как приступить к делу, да и сомневался, нужно ли это.
Женщина ждала, полная любопытства и удивления, а поп молчал, глядя через окно на улицу и поглаживая широкую сивую бороду. София осторожно поставила одну за другой бутылки в корзину, застегнула душегрейку, но уйти не решалась. А поп все молчал. Заметив, что она собралась уходить, Крэчун как-то задумчиво и нерешительно тоже двинулся к выходу. Он зашагал по дороге. Соблюдая приличие, на расстоянии шага от него последовала София.
— Ты знаешь старика Обрежэ, — обернулся к вей поп, — Теофила?
— Знаю.
— Стар он, очень стар…
София молча остановилась. Она ничего не понимала.
— Ты знаешь, что ему мирно жить не дают, простить не могут…
— Кто это?
— Да, как их там, коммунисты…
София залилась краской и опустила глаза, но поп Крэчун заметил ее смущенье и сам смутился, потому что не знал, что же ему говорить дальше. Нужно было бы защищать Теофила, просить о снисхождении к нему, но он понимал, что глупо говорить об этом с женщиной, которая ничего не может сделать.
— Человек он старый, — продолжал поп упавшим голосом, — жить ему немного осталось… Понимаешь?
— Не понимаю.
— Зачем же его притеснять?..
— А кто притесняет?
— Я ведь сказал тебе…
— Ничего я не знаю.
София рассердилась и смотрела вдоль дорога, ожидая, когда же поп Крэчун оставит ее. Она смутно догадывалась, что дело, о котором он хочет ее просить, не совсем чистое, раз уж сам батюшка виляет, не желая говорить прямо. К тому же слово — «коммунисты», которое он произнес, словно обвинение, задело ее за живое, ведь речь-то шла о Тоадере, а когда задевали ее мужа, она легко могла забыть об уважении, которое надлежит оказывать священнику.
— Им бы надо быть добрее к нему, простить…
— А кому он чего доброго сделал за свою жизнь? Кого он прощал? — резко спросила София, сама не понимая, откуда у нее взялись эти слова и эта злость. — Человек должен платить свои долги.
— Понимаю, понимаю, София! — В глубине души Крэчун чувствовал, что женщина права, и с удивлением понял, что и сам не мог бы сказать по-иному, но хотел выполнить обещание, которое дал спьяну Обрежэ.
— Старик он, глубокий старик… Пощадить его надо… Тоадер — человек душевный. Он бы мог там замолвить словечко, чтобы были к нему помягче.
— Тоадер ему ничего не сделал, хотя вот Обрежэ вдоволь над ним поиздевался.
— Ничего ему не сделал, это верно. Но видишь ли, теперь исключают его сноху и внука из хозяйства…
— Это справедливо. Так сказал Тоадер, а он не обманет. Тоадер не допустит несправедливости, лучше умрет…
Теперь она смело, без всякой робости смотрела на попа. В ней закипал гнев: она защищала мужа. Крэчун, избегая ее взгляда, продолжал настаивать, сам не зная почему.
— Ты права, София. Но подумай, ведь он старик, беспомощный, дни его сочтены…
— Старик-то он старик, только не человек.
— Гм! Вижу я, София, нет в тебе жалости.
София почувствовала, как вспыхнули у нее щеки: ведь слова эти относились не к ней, к Тоадеру. Полная решимости защищать мужа, София заговорила медленно и твердо: