— Кто это меня сторонится?
— Да все! Выгнали же тебя из Союза молодежи?
— Это ты меня выгнал.
— Нет, ребята тебя исключили, потому что плохо живешь. Пьешь, с дурными женщинами путаешься, издеваешься над людьми.
— И это мое дело. Хочешь знать, задница у меня болит из-за того, что меня из Союза молодежи исключили!
— Если еще раз такое скажешь, возьму за шиворот и вышвырну вон!
— Посмей только!
— Лучше бы тебе изменить свою жизнь, жить-то еще долго.
— Господи помилуй!.. Аминь!
— Как хочешь, парень. Шаль мне тебя. А сказал я то, что всем парням вроде тебя говорю.
— Я этих проповедей от своего деда наслушался. Напрасно языком треплешь.
Тоадер не ответил. Он начал понимать, что разговор этот бессмысленный и обращается он к призраку, созданному его воображением, принявшему облик этого парня.
— За другим я к тебе пришел.
Тоадер молчал по-прежнему.
— Оставь нас в покое! — закричал, разъярившись, Корнел. — Слышишь? Не цепляйся к нам! Оставь в покое.
Парню показалось, что на лице Тоадера промелькнуло что-то вроде жалости, и он разошелся еще пуще. Ругался, угрожал. Но Тоадер молчал и смотрел на него как-то странно, будто его и не видел. Корнелу хотелось вскочить, ударить его кулаком прямо по лицу, но что-то удерживало его, сковывало. Этот высокий, сухощавый человек с решительными чертами лица внушал ему робость. Все происходило не так, как предполагали они с дедом. Если бы Тоадер ругался, слово за слово — дело дошло до драки, и тогда, черт побери, либо одному, либо другому крепко бы досталось. А теперь? Корнела охватил страх. Он продолжал визгливо кричать:
— Что мы будем делать? Чем жить?
— Работайте.
— Где работать? Земля-то в коллективном хозяйстве, волы тоже.
— У деда твоего земли хватит. И деньги на волов есть.
— Легко у тебя получается…
Горькое разочарование, словно ржавая вода, затопляло душу Тоадера. Надежда, которую он столько времени лелеял, будто нежный цветок, оказалась обманом. Он сам себя ввел в заблуждение. Обманывал себя, всю свою жизнь обольщался этой ложью. На лавке перед ним сидел и кричал, ругался и выламывался совершенно чужой ему человек.
Но гибель этой надежды болью отозвалась в сердце Тоадера. Рухнет среди леса дуб, и станет грустно, на долгие годы остается в душе мрак после смерти отца или брата, но ничего нет больнее в этом мире, чем пустота, которая остается после того, как умрет надежда.
Надежда, которой он жил, придавала ему силы. Он ждал и ждал, упорный в своем одиноком ожидании, что обретет сына, плоть от плоти своей, и увидит, как он вырастет и станет мужчиной, приведет в дом невестку, потом пойдут внуки, которым он будет рассказывать предания, унаследованные от стариков. Тоадер вдруг понял, удивляясь самому себе, что никогда не думал о подобном счастье как о реальности, он только ждал, и поддерживала это ожидание горячая вера в то, что Корнел и впрямь его сын.
А теперь и ждать ему было нечего. Ничего у него теперь не было.
Парень этот был чужим.
Корнел сидел на лавке и ни о чем определенном не думал. Думать он вообще не привык. Он сидел и злился, что не сумел исполнить то, чему учил его Теофил.
Дверь открывалась, входили люди, что-то спрашивали у Тоадера. Он отвечал уверенно и спокойно. Несколько раз речь заходила об исключении кулаков, и Тоадер говорил, не обращая внимания на Корнела, который сидел на лавке, кипя от ярости. Зашла и Ирина Испас. Удивленная, остановилась у порога.
— Тоадер, мне нужно поговорить с тобой.
— Говори!
Ирина искоса взглянула на Корнела.
— Я вижу, ты не один.
— Тебе очень спешно? — спросил Тоадер.
— Да не очень.
— Тогда повремени немножко.
— Хорошо. Я к тебе позже зайду, — и Ирина вышла, еще раз удивленно взглянув на Корнела.
Парню надоело это молчание. Тоадер, казалось, забыл о нем, и Корнел закричал:
— Не затем я сюда шел, чтобы на тебя глаза пялить!
Тоадер взглянул на него как бы издалека и словно очнулся. Корнел продолжал кричать, но вскоре умолк, сбитый с толку молчанием этого непонятного для него человека.
— Поговорить я пришел.
Корнел встретил все тот же удивленный, чуть-чуть снисходительный взгляд.
— Маму ты должен пощадить, — забормотал он сбивчиво. — Меня можешь выгонять, а ее пощадить обязан.
Тоадер не отвечал.
«Или он рехнулся, или притворяется, чтобы надо мной посмеяться», — подумал Корнел и продолжал скороговоркой:
— Маму нельзя выгонять. Она не из кулацкой семьи. Она никому зла не делала.