Пантелимон Сыву со злым лицом стоял возле двери, возвышаясь во весь свой огромный рост. Жена его Савета примостилась неподалеку на краешке лавки. Она как-то осунулась, была чем-то недовольна, но молчала и на мужа не смотрела.
Около Сыву стоял по-праздничному одетый Ион Пэнчушу в белых брюках и городском пиджаке, из нагрудного кармана которого торчал кончик платка. Лицо у него было чрезвычайно серьезное. В руках он держал свою знаменитую книжечку, из которой торчал блестящий наконечник карандаша. Он как бы хотел показать, что под ее кожаным переплетом скрываются «весьма важные дела». Жена его, красивая чернобровая разнаряженная женщина, про которую ходило много разных слухов, сидела посреди зала рядом со своей такой же разнаряженной подругой и все время что-то шептала ей на ухо, показывая глазами на Флоарю Обрежэ, сидевшую с печальным, отсутствующим видом возле Корнела. Обе подружки все время визгливо хихикали.
Вдруг, хрипло хохоча, в зал ввалился Виорел Молдован, по прозвищу Галка. Он почтительно снял шапку, тряхнул густой, кудрявой шевелюрой и, низко кланяясь, произнес:
— Желаю всем доброго здоровьица.
И стал проталкиваться вперед, но вдруг остановился и закричал:
— Нет! Не всем добра желаю. Есть тут кое-кто, знаю я их, кому ничего не желаю! У-лю-лю! Пострижем сейчас баранов! — вдруг запел он.
Крестьяне недовольно смотрели на него. Кто-то из стариков укоризненно сказал:
— Опять ты, Виорел, выпил.
Виорел повернулся к старику и, прижав руку к груди, торжественно произнес:
— Богом клянусь, дядя Пинтилие, сегодня капли в рот не брал.
— Тогда чего кричишь?
— Веселый я человек. Баранов стричь будем! Хорошо!
Поднялся смех и шум. Виорел действительно не выпил ни капли, но казался хмельным от радости, которой непременно хотел поделиться со всеми. Протолкавшись вперед, он обернулся к собравшимся.
— А бараны-то пришли? — Он поискал глазами, но не увидев тех, кого искал, засмеялся: — Хо-хо-хо! Не пришли! За шкуру свою боятся.
Некоторые засмеялись, другие смущенно улыбнулись.
— Ан нет! Одного барашка вижу. Эй, Корнел, где твоя шкура? Кто тебя избавит от стрижки?
— Иди ты к чертовой матери! — закричал Корнел, грозя ему кулаком.
— Бодаешься, да? Погоди, подпилим тебе рожки!
— Замолчи, Нетуденег, голову проломлю!
Виорел обернулся к соседу, сделав вид, что испугался.
— А ведь может! Упроси его, пожалуйста, чтобы пощадил мою бедную головушку, — и прикрыл руками макушку. Все развеселились, особенно молодежь, и опять затихли в ожидании.
Несколько раз заглядывала Ирина, что-то спрашивала Пэнчушу, а тот отрицательно качал головой. Как только она появлялась в дверях, такая маленькая, что казалось, можно было смять ее в кулаке, сразу же наступала тишина. Все глаза жадно устремлялись к ней. Она выходила, и тишину нарушала какая-нибудь шутка Виорела.
Время близилось к двенадцати. Все чаще и все более озабоченная заглядывала в зал Ирина. Не было еще Янку Хурдука, Филона Германа и Тоадера Попа, которые заседали в помещении ячейки, Викентие сидел дома, Иосиф Мурэшан держал совет с Теофилом Обрежэ.
За несколько минут до того, как часы пробили двенадцать, в зал вошел Ион Боблетек со своими тремя сыновьями и тремя дочерьми. Сзади следовала Сусана, его жена. Хотя Иону Боблетеку перевалило уже за пятьдесят, он все еще был красивым мужчиной, не слишком высоким и не слишком толстым, но плотным, с красным затылком и полными щеками. Свежевыбритый, он, как всегда, был хорошо одет. Несмотря на мороз, на нем была накинута коричневая кожаная куртка.
Сыновья Боблетека были похожи больше на мать. Только Эней, старший из сыновей, родившийся после Рафилы, унаследовал более мужественный облик. Юстин, второй сын, был очень черен и ни на кого не похож, а Катул, самый младший, был тщедушный и какой-то пришибленный. Когда рядом с ним не случалось братьев, никто не упускал случая поиздеваться над ним.