Дочери были маленькие, тоненькие, миловидные, похожие на отца. Семейство Боблетека молча, ни с кем не здороваясь, проложило себе дорогу среди людей и выстроилось вдоль стены под картиной, изображавшей уборку урожая.
При виде их Виорел вскочил.
— Ага! Явились бараны! Пришли! Как дела, Шкатулка? У тебя, кажется, уши подросли? Хо-хо-хо! Гляди, как здорово выросли у тебя уши! Да это же заяц, братцы, а не баран!
Теперь уже хохотали почти все, потому что Катула никто всерьез не принимал. Виорел отпустил еще несколько шуточек, упоминая уши «Шкатулки», пока тот не смешался с братьями и не скрылся за спиною Иона Боблетека, который казался равнодушным и ни на что не обращал внимания. Голос Виорела потонул в оглушительном хохоте.
Вскоре явился и Иоаким Пэтру. Маленький, юркий, он смешался с теми, кто стоял около стены, и мало кто заметил его приход.
Все курили, кто-то распахнул окно. Одна из женщин крикнула: «Закрой, холоду напустишь!» Ей ответили: «Ничего, не замерзнешь». «Не бойся, — закричал, перекрывая голоса, Виорел Молдован, — сейчас здесь жарко будет!» Шутка понравилась, зал грохнул от хохота.
В комнате партийной ячейки в это время сидели Тоадер Поп — видно, что эту ночь он не спал, Янку Хурдук с Георге, оба молчаливые и неподвижные, и Филон Герман, читавший какие-то бумаги. Читал он медленно и очень внимательно, потому что рука была не его, а Ирины и буквы были слишком мелкими и косыми. Время от времени старик отрывался от бумаг, листал «Устав коллективных сельских хозяйств», лежавший перед ним, и, пробурчав: «Хорошо», снова принимался за чтение. Кончив читать, Филон Герман вышел из комнаты и поднялся на второй этаж, чтобы сказать Ирине, что и он и остальные коммунисты одобряют доклад, который она будет делать на собрании, но только он чуть-чуть длинноват и хорошо бы его немного сократить.
— Как же это случилось, Янку? — спросил Тоадер, когда старик вышел.
— Вот так, как я тебе рассказывал.
— До того дошел, что из-за девушки стали драться, а, Георге?
— Это отец меня бил. Я его не трогал.
— Этого только еще не хватало… — хмыкнул Хурдук.
Тоадер посмотрел на Георге, лицо его было в сплошных синяках.
— Крепко ты его избил, Янку.
— Как бил, так и бил.
— Уж не так крепко, — сказал, покраснев, Георге.
— Нехорошо, Янку. Ведь он взрослый, не сегодня-завтра в армию пойдет.
Отец и сын молчали, опустив головы.
— Поговорил бы, объяснил ему все. Будто ты сам не знаешь, как любовь захлестывает.
— Знаю, да не за это я его бил.
— И за девушку не нужно было бить. Рассказал бы ему, как Боблетек тебе не заплатил, сказав, что ты трех ягнят съел, и как тебе же пришлось в тюрьме сидеть за то, что дал ему по морде.
Янку с коротким смешком ответил:
— От этой пощечины он чуть богу душу не отдал.
— Ручка у тебя тяжелая, — рассмеялся и Тоадер.
— Да, тяжелая.
— Потому-то и нечего сына бить. Не бил же ты его в детстве.
— Дважды хворостиной.
— А теперь кулаком… Когда у тебя такой сын, как Георге, у тебя не только сын есть, а еще и товарищ и друг, и разговаривать с ним нужно как с другом. Будь у меня такой сын, мне бы сердце не позволило его отколотить.
В голосе Тоадера прозвучала печаль. Хурдук вспомнил: «Нет у него сына. Совсем маленьким умер».
— Ладно, Тоадер, — сказал он вслух. — Я все понял. Твоя правда. Только мне тогда некогда было судить да рядить. — И, помолчав, добавил: — Когда он сказал, в кого влюбился, у меня в глазах потемнело.
Хурдук замолчал и смотрел на Георге. Тот сидел бледный, не отрывая глаз от пола. Думая, что парень все еще сердится и долго еще будет сердиться, он воскликнул:
— Я же отвечаю за жизнь своего сына.
— Не так надо, Янку, — сказал Тоадер, подымаясь. — Но мы это дело с тобой вдвоем обсудим. Ну а теперь пошли на собрание.
Викентие снова был один, лежал на сером, пыльном диванчике и думал.
Часа три назад он вернулся от Герасима Молдована, у которого собрались все представители рода Колчериу и Молдованов. Был здесь и Аугустин Колчериу, бывший председатель коллективного хозяйства, со старшим сыном Василикэ, и Макарие Поп, который не походил на всех своих родственников: у него была маленькая голова, и он давно уже не носил усов. Фигурка его совсем терялась среди этих крупных мужиков. Не походил он на них и одеждой: всегда носил старые вытертые штаны и сильно поношенные рубахи. На его долю много выпало в жизни разных несчастий, и теперь он все хлопотал и экономил, стараясь приодеть свою дочь, которой хотел собрать богатое приданое и даже построить дом. Сошлись они с самого раннего утра, недоумевая по поводу столь неожиданного созыва общего собрания. Они и сейчас держали сторону Флоари и были полны решимости защитить хотя бы ее, если не удастся отстоять и Корнела. Поведение его не располагало к тому, чтобы записывать его в родственники, и поэтому, когда речь заходила о нем, его называли «сыном Флоари», а не по имени. Аугустин Колчериу высказывал мнение, что не нужно вмешиваться, а просто воздерживаться всем от голосования, чтобы никого не обидеть. А его сын Василикэ, молодой и красивый, как и все в их семье, упорно стоял на том, что и Флоарю не нужно защищать. Макарие Поп придерживался такого же мнения. Все село знало, что Макарие ненавидит Боблетека еще со времени процесса с банком «Албина», когда у него из дома забрали все под метелку. Теофила Обрежэ он тоже ненавидел, потому что пять лет работал у него вместе с дочерью и ничего не заработал. По его подсчетам, честная расплата за труд должна была быть больше стоимости двух югаров земли, которые отобрал у него банк, если даже пришлось бы платить золотом. Макарие твердил: «Может, Флоаря и порядочная женщина, ничего не скажу, но простить не могу ей. Она ела себе и толстела, а у меня и у всех остальных дети с голоду пухли. Не забуду этого и не прощу».