Викентие не интересовал этот спор. Он отозвал в сторону Герасима Молдована и спросил так, чтобы не услышал Макарие Поп:
— Написали заявления?
— Нет, — ответил Герасим, немного смутившись.
— Почему?
— Да мы посоветовались между собой и решили: подождем, посмотрим, что на общем собрании будет.
— Как это так: что будет?
— Может, и отстоим Флоарю ж же выгонят ее.
— А тогда что будете делать?
— Тогда и выходить нам не нужно…
— Ага!
Викентие даже не пытался спорить. Он ушел, не попрощавшись, вернулся домой и повалился на серый плюшевый диванчик, как был: в сапогах, полушубке и шапке.
Еще вчера вечером он был весел и выпил несколько стаканов вина. Даже Анике поднес стаканчик, и она робко поблагодарила его. Потом он представил себе, как выложит на стол перед Ириной больше двадцати заявлений о выходе из коллективного хозяйства, как она перепугается и расплачется, словно самая обыкновенная баба, а он будет смеяться, посматривая на нее, и она поймет, что он думает: «Это тебе от меня! Кушай на здоровье!» — как он выйдет потом, ни на кого не глядя.
А теперь он лежал у себя в комнате и не знал, что же ему делать. Из-за этих Молдованов и Колчериу, из-за этих дураков и ослов, которые и мозгами-то пошевелить не могут, а способны только шарахаться, как стадо баранов, проваливался весь его блестящий план.
Викентие стонал от бессильной злобы, не понимая, почему собрание было созвано сейчас, а не через неделю, как это было решено. Это спутало все его карты. Почему они Так поторопились? Может, им что-то известно? Может, они что-то разнюхали? И откуда повылезали все эти враги, чтобы встать ему поперек дороги? Что они имеют против него? Ох, как он их всех с Тоадером вместе заставил бы плясать под свою дудку! Ведь никого среди них нету, кто бы сравнился с ним, Викентие, умным и опытным, и вот на тебе: люди уважают и слушаются только их. Конечно, дурак только дурака и слушает, а вот умного, словно нечисть какую, стороной обходит.
Викентие с удовольствием не пошел бы на собрание, но побоялся. Нужно идти и кричать вместе со всеми этими дураками: «Долой кулаков!»
Он встал и быстро зашагал через площадь к правлению, которое находилось как раз против его дома.
В нетопленной комнате Теофила Обрежэ сидел в тулупе Иосиф Мурэшан и смотрел, как старик вот уже который час молится перед иконой в серебряном окладе.
Мурэшан пришел сюда еще на рассвете со смешанным чувством страха и радости, чтобы сказать Теофилу, что сегодня состоится собрание, что все его уловки ни к чему не привели: коммунисты оказались деловыми людьми, их не запугали ни ловко подстроенные драки, ни убитая свинья Ирины, ни задушенная собака Пэнчушу. От этого они еще больше обозлились, как это он, Мурэшан, и предсказывал, и вот созывают собрание именно тогда, когда это меньше всего благоприятно для Обрежэ.
Но Теофилу Обрежэ, казалось, ни до чего не было дела. Насмешливо осклабясь, смотрел Мурэшан, как голова старца клонилась на грудь, как у него дрожали губы. «Дрожишь от злости, старый хрен!» — сказал он про себя и яростно затянулся цигаркой, почувствовав, что сам дрожит еще больше.
— Слушай, дядя Теофил, я пойду. Мне нужно быть на собрании.
— Иди, сын мой, и да направит тебя бог!
— Куда он, к черту, направит?