— По пути истинному, сынок. Я за вас молюсь. С нами бог.
— Хорошо, что хоть бог-то с нами.
Обрежэ со стоном выпрямился и подошел к Мурэшану. Лицо его было таким кротким и печальным, что Мурэшан даже испугался.
— Прошу тебя позаботиться о мальчике.
— Как я о нем позабочусь? Я же говорю, что попался. Я у них на подозрении. Я и сам должен остерегаться.
— Господь бог хранит нас всех.
— Бог на небе, а я иду на собрание здесь, на земле.
— От всей души прошу, позаботься о мальчике. Мысли нехорошие у него в голове.
— Ага! Хочет убить Тоадера. Не мешало бы.
— Нет, сын мой. Корнелу нехорошо быть там. Он еще молод.
— Даже ты не мог его отговорить.
— Будь рядом с ним. Не оставляй его.
— Не хочешь ли ты, чтобы я убил Тоадера?
— Иногда и греховной дланью господь бог вершит правосудие и справедливость.
— Ого! Да ты не дурак… — усмехнулся Мурэшан. Он стал весь восковым и дрожал, будто кусок студня. — Я понимаю, дядя Теофил, чего ты хочешь. Но только ты не думай, что я один пойду в могилу. Я за собой и других потащу, не беспокойся.
Мурэшан нахлобучил большую барашковую шапку на глаза и сказал, показывая желтые зубы и бледные десны:
— Пойду на собрание кричать: «Вон кулаков!»
Иосиф Мурэшан вошел в зал сразу же вслед за Тоадером и Филоном Германом. Возникла заминка, и ему удалось незамеченным пробраться на другой конец зала, где сидел Боблетек, и что-то шепнуть ему на ухо. Потом он протолкался к стене и встал рядом с лавкой, где сидели Флоаря и Корнел. Все молча ждали. Открыли еще одно окно, но все равно в зале было накурено, пахло потом и овчиной.
Сев чуть поодаль от членов правления, Тоадер Поп обвел глазами зал. Он увидел перед собою множество голов и не пытался даже разглядеть лица, которые показались ему похожими одно на другое. Ловя на себе внимательные, испытующие взгляды, он чувствовал между собой и залом пропасть, и ему становилось не по себе. Но по мере того как Тоадер успокаивался и собирался с мыслями, безликая толпа стала знакомыми ему людьми, с которыми он жил бок о бок вот уже много лет. Он мог бы узнать их даже в темноте — по голосу или с вершины холма — по походке. Он знал, кто с кем водит дружбу и кто кого терпеть не может, сколько у кого детей и кто как ладит с женою. Знал каждый дом, каждый двор, знал, какой у кого характер, достоинства и недостатки. Мог бы рассказать, кто как жил до сих пор и как кому хочется жить дальше. И сам себе удивлялся, припоминая о каждом мельчайшие подробности.
Посреди зала, раскрасневшись от жары и волнения, сидел, расстегнув тулуп, Илисие Молдован, по прозвищу Брюхан, любящий много и вкусно поесть и разжиревший, как боров. Рядом с ним сидела его жена Сусана, крупная женщина со злыми глазами. В молодости, тоненькая и высокая, она была очень хороша собой, а теперь раздалась, располнела под стать своему мужу. На селе все знали, что Илисие во всем послушен жене и ничего не скажет без ее согласия и благословения. По другую сторону от Илисие сидела Мэриуца, их дочь, их гордость. Неведомо в кого уродилась она такая маленькая и хрупкая, но, несмотря на красоту, парни не очень-то за ней ухаживали, потому как мать не приучила ее к работе. Злые языки поговаривали, что худенькая она потому, что родители все в доме поедают, оставляя ей одни крошки, которые она и клюет, словно птичка. Конечно, никто этому не верил, даже сами насмешники, потому что родители любили ее без памяти. Два года назад Мэриуца заболела, так Илисие Молдован продал двух откормленных свиней, а Сусана — свое знаменитое монисто из старинных венгерских золотых, для того чтобы отвезти ее к самым знаменитым докторам в Бухарест. За несколько недель Илисие и Сусана высохли, сон и аппетит потеряли.
Напротив Илисие сидел щупленький Макарие Поп с лицом, похожим на сушеную сливу, — морщинистым, худым и темным. Хотя за свою жизнь перенес он множество несчастий, но остался добрым человеком, и это сразу было видно, стоило только взглянуть в его синие, немного слезящиеся глаза, время от времени вспыхивавшие лучистыми искорками смеха. Парнем он влюбился в Сусану Мэрджиняну, а она на него и внимания не обращала, потому как был он маленький, черный, да и танцевать не умел. Сусана вышла замуж за Илисие Молдована, а Макарие исчез из села: говорили, что он нанялся в услужение в какой-то боярский дом в Бухаресте. Прошло шесть или семь лет, и он вернулся с беременной женой, такой же маленькой и некрасивой, и годовалым ребенком. Купили они два югара земли и стали кое-как перебиваться. Работали вдвоем как одержимые, днем и ночью, летом и зимой, вбив себе в голову сделать сына «господином», так как он оказался способным к учению, а дочери дать в приданое три-четыре югара земли. И столько усилий они прилагали, чтобы осуществить свою мечту, что люди прониклись к ним уважением. Сын их перешел в четвертый класс гимназии, когда во время тяжбы с банком «Албина» Макарие потерял все, что с таким трудом приобрел: два югара земли, пару коров, свинью. Даже сад возле дома и тот продал. Тогда-то и обнаружилась вся сила этого щуплого, некрасивого человечка. Он не повесился и сына не забрал из школы. Жена его нанялась в гимназию уборщицей, чтобы быть поближе к сыну. А он с дочерью пошел в работники к Теофилу Обрежэ. Пять лет они мучились, пока парень не кончил учиться и не сказал: «Теперь мне помощи не нужно, теперь я сам знаю, что мне делать». Только сам парень знал, чего ему стоило стать врачом. «Да не таким дохтуром, который одни рецепты пишет, а самым лучшим изо всех, который других учит в дохтурской школе в Клуже». Когда Макарие Поп произносил эти слова, он плакал, как женщина. Раза два его сын приезжал в село. Был он маленьким и черным, как отец, на носу у него сидели очки, говорил он рассудительно и приветливо и вообще вел себя, как самый обыкновенный человек. Он и посоветовал отцу: «Вступай в коллективное хозяйство, это правильно».