Тоадер перечислял уже почти забытые проделки Боблетека, словно вытряхивая их из бездонного мешка.
— И я у него был слугой и поденщиком. Не хочу быть вместе с ним в коллективном хозяйстве! Выгнать его вон! — закричал Виорел Молдован.
София беспокойно думала: «А о Флоаре даже и словом не помянул. Не хочет, видно, или не может».
На людей обрушилось прошлое. Они не забыли о нем, но как-то перестали думать и теперь едва справлялись с воспоминаниями. Они опять кипели гневом, но больше уже не вскакивали и не кричали, а сидели и думали, лишь изредка вставляя слово.
Поднялся Илисие Молдован, жена его все подталкивала, и спросил:
— А Корнел Обрежэ в чем виноват? Его за что исключать?
Тоадер ответил не сразу. Но когда он заговорил, голос его звучал так же ровно, и лицо ничуть не изменилось.
— Разве вы не знаете всех безобразий, которые он натворил? Он вовлекал ребят в пьянки и всяческие глупости, мазал людям ворота дегтем, возводил наветы на честных девушек, похваляясь разными глупостями, которых вовсе и не было.
— А ты что, господь бог, что ли, чтобы знать все? — сердито выкрикнул Корнел, не вставая и не глядя на Тоадера.
— Возможно, я всего и не знаю, но одно мне известно: на хорошее ты не способен. Таких пустых людей, как ты, немного, так что нетрудно догадаться, где дорожки твои проходят, да и не гадая легко понять, где ты врешь и похваляешься напраслиной. Ты думаешь, что ты умный, а на самом деле ты только бесстыжий, и весь твой кураж выеденного яйца не стоит.
Никто бы не произнес так уверенно эти гневные, падавшие, как молот, слова.
— Я тебе покажу, какой у меня кураж!
Флоаря тихо дергала Корнела за рукав и жалобно просила замолчать. Люди в зале, и особенно старики, негодующе и укоризненно зароптали: «Помолчи, ведь он пожилой человек, в отцы тебе годится».
— Люди добрые, вы все видели и слышали. И вам он известен. Может быть, вы и не знаете всех его дел, так пусть расскажет Шопынгэ, как он вместе с Корнелом бросил в Муреш десять мешков фосфата, которым нужно было удобрить землю под кукурузу.
Шопынгэ был ровесником Корнелу. Некрасивый, носатый, с маленькими косыми глазками, был он хорошим плясуном и поэтому пользовался успехом у девушек. Теперь он скрывался в самом дальнем углу, стараясь не попадаться людям на глаза.
— Было дело, — заговорил он глухо. — Выпивши мы были. Корнел мне и говорит: «К черту этот фосфат, от него только земля воняет, давай его в воду бросим». И бросили. А потом я побоялся сказать. Только дяде Тоадеру сказал.
Илисие Молдован, поняв, что трудно ему будет выгораживать своего будущего зятя, быстро заговорил:
— Товарищи, люди добрые. Корнел еще молодой, не перебесился. А все в молодости бешеные и творим разные глупости. Обженились, остепенились. Вот я и говорю, не нужно торопиться. И Корнел утихомирится, заведет свой дом и образумится. Ведь так все в жизни и получается. Молодость-то, она горячая. Не нужно притеснять человека за то, что в молодости глупостей наделал. Нужно научить его уму-разуму, хорошему поведению.
— Уж ты-то меня ничему не научишь!
— Корнел, сынок…
— Никакой я тебе не сынок!
Илисие растерянно посмотрел вокруг, словно извиняясь, и ласково повторил:
— Бешеный он. Сам не знает, что творит. Мучается, что жизнь его на переломе.
Тоадеру стало жалко этого доброго и слабого человека, который ради сомнительного счастья дочери позволяет оскорблять себя. И все остальные жалели его, не слышно было даже насмешек, которые в другое время обязательно посыпались бы со всех сторон.
— Илисие, я не знаю, как ты хочешь устроить свою жизнь и жизнь своей семьи, — заговорил Тоадер. — Тебе лучше знать, где у тебя болит. Только сомневаюсь, правильно ли то, что ты задумал. Как я понимаю, ты хочешь выдать дочку за Корнела?
— Хочу. Ухаживает он за ней и хочет жениться.
— Не женюсь я на ней.
— Как не женишься?
— А так. Дураком надо быть, чтоб на ней жениться.
— Корнел, голубчик, — жалостливо проговорил Илисие. — Грех так говорить. Теперь не можешь ты ее бросить.
— Ты чего мной командуешь?
— Не командую я, только честь требует, чтобы ты на ней женился.
— Можешь эту честь вылить себе на голову.
Илисие Молдован тяжело дышал. Творилось что-то непонятное, и он взывал о помощи, но люди, догадавшись, что постыдное дело уже свершилось и помочь ничему уже нельзя, мрачно молчали.