— Будем. Только сначала надо произвести культурную революцию. Иначе дело не пойдет. Без культуры ты дурак, а дураку довольно и того, что бог пошлет. Он за новую жизнь не бьется. А если не бьешься за новую жизнь, так и останешься бедняком горемычным…
Ана слушала эти разговоры и удивлялась. Люди все начинают понимать по-новому. В их словах она слышит ответы на свои собственные сомнения и колебания. «Так и нужно, чтобы не было больше бедности, — думала она, глядя на Мариуку победоносно сияющими глазами. — Я буду делать большое, трудное, но полезное дело. Культура, культурная революция!» Ее суховатое смуглое лицо расплывалось в горделивой улыбке. «Культура, — думала она, — это как соль, без нее не проживешь». Ей не терпелось скорее сказать, как она рада, что поняла это. «А что я скажу? — спросила она себя. — Не знаю, скажу, что…»
— Если не постигнешь культуру, — продолжал рассуждать Макавей, — ничего понимать не будешь. Например, есть еще в Ниме такие, как твой отец, Георгишор…
— А что отец? — вскинулся парень, и в глазах его блеснули злые огоньки.
— А то, что хватает еще в Ниме таких, как Илие Георгишор, отец этого вот парня, которые и знать не хотят плана посева культур и агротехники, сеют как бог на душу положит, не хотят понять, что план посевов и агротехника есть душа и сердце сельского хозяйства при социализме. Для этого и нужна культурная революция. Это я и хотел сказать.
Утемисты горячо захлопали. Илисие Георгишор подумал: «Никому Макавей спуску не даст. План посева ему будто евангелие».
— Нелегкое дело — социализм. Он ведь сразу не наступит, — сказал Ромулус Пашка.
— Да, не сразу! — согласился Никулае Томуца. — Люди так легко с землей не расстанутся. Отец, к примеру, не отдаст надела в Нирбе, хоть ты режь. А там ведь один песок.
— Значит, нет у него культуры, — сказал Ромулус Пашка, усмехнувшись.
— Будто у твоего отца есть?
— И у него нету. Только у него и земли нет.
— Тогда он быстро поймет.
— Он-то быстро…
— Если нет ничего, то и отдавать легко.
— Вижу я, Георгишор, что и ты бы не отдал, если б твоя была.
— Ну…
— И не нужно отдавать! — громко сказал Симион Пантя.
— Видал?
— Нужно землю сложить всю вместе. Но и это не легко.
— Товарищи, — послышался сквозь шум пронзительный голос Мариуки, — будем дисциплинированы. Предоставляю слово Ане Нуку. Она будет говорить о клубе.
Ана встала, растерянно улыбаясь. Вихрем проносились неясные мысли, в ушах стоял гул. На мгновение у нее пропал голос, глаза затуманились, в груди стало тепло; словно сквозь дымку она видела всю эту молодежь, быть может чересчур суровую для своих лет. Вон там Симион Пантя, рослый, белобрысый, с девичьим лицом. Вдруг ей вспомнилось, как вчера вечером он смеялся, показывая блестящие, словно фарфор, зубы: «Погоди, такой организуем клуб, что о нем все заговорят. Есть у меня сундучок с книгами и брошюрами. Будем читать, пока не станем умными, как тот старый директор из Кэрпиниша, который почти ослеп от долгого чтения». А там, во втором ряду, сидит Никулае Томуца. В четверг вечером, когда они заходили к ним вместе с Саву Макавеем, старик Томуца был настроен более мирно. Перед Макавеем он не хотел проявлять свой нрав. Никулае выбежал за ними во двор и торопливо зашептал: «На собрание я приду, даже если отец будет хмуриться. А Рафила Георгишор придет?» Ана видела зачарованные взгляды добродушных сыновей Ромулуса Пашка, дружеские глаза дочерей Кукуета, полную мальчишеского самодовольства улыбку Илисие Георгишора. И прониклась уверенностью, что жизнь этих молодых людей расцветет, как расцветают цветы, и она поможет этому. Эта радость захватила ее, будто половодьем, и чуть не пронесла мимо печали больших, словно у девушки, глаз Панти. «Надо рассказать Фируце. Бедняжка не смогла прийти, а так ей хотелось… Скоро все они сменят свою грубую одежду из суровой холстины на другое, хорошее, нарядное платье, сойдутся в большом зале с высокими белоснежными стенами и забудут о керосиновой лампе, что сейчас так коптит и мигает». И Ане стало хорошо, она уже знала, что это она широко распахнет большие двери в зал, где Саву Макавей (конечно, и он доживет до этого дня) будет говорить о плане посева и агротехнике.
Вдруг Ана вздрогнула и очнулась, услышав свой собственный певучий голос: «Товарищи…» Сомнения, что так долго отравляли ей дни и ночи, тревожили и мучили ее, рассеялись, словно туман от солнечных лучей, и мысли выстроились ровно, будто цветы горных баранчиков под ее иголкой на полотенце.
Все слушали в полной тишине, не сводя с Аны глаз. Она говорила о клубных кружках — хоровом, танцевальном, драматическом. Протягивала руки, словно танцуя. Голос звенел ласково, протяжно, речь лилась, будто песня, и все собравшиеся, глядя в ее голубые глаза, удивлялись, как складно она говорит.