Ана сказала все, что хотела, улыбнулась и добавила:
— Завтра нам нужно собраться и приступить к организации клуба, — и, не слыша раздавшихся аплодисментов, направилась к своему месту.
Потом говорила Мариука, щедро сыпля словами, будто было их слишком много и она боялась, что хоть одно останется непроизнесенным:
— Нам нужно переделать кучу дел: наладить работу в клубе, очистить двор, побелить. Потом мы должны мобилизовать молодежь, чтобы все пришли, и мы организуем хор, танцевальный коллектив и драмкружок. Вы небось думаете, что это легко? Мы тоже вот думали, что легко. Все так думают. Ни тебе членских взносов, ни собраний — ничего… А чтобы вас созвать, на коленях нужно умолять каждого…
Мариука говорила долго и удивлялась, почему люди позевывают, прикрывая ладонью рот. Ана делала ей знаки: довольно, хватит…
Собрание кончилось. Все улыбались, аплодировали. Обещали прийти на другой день с ведрами и вениками, мотыгами и граблями, убрать клуб и вокруг него.
По дороге домой Ана говорила Мариуке:
— Теперь я, кажется, начала понимать, что нам нужно делать. Клуб будет не только местом для развлечений молодежи. Потому что я не верю, что культурная революция — это танцевальный коллектив и хор. Всего человека, ум его нужно изменить. Жизнь людей изменить нужно. Так?
— Вроде бы да… Только я не знаю, как это мы вдвоем будем изменять жизнь людей…
— Я и сама все думаю…
Помолчали. Неожиданно Ана рассмеялась:
— Ты бы, Мариука, последила за тем, как ты говоришь. Ты ведь организатор утемистов.
На другой день пришло только семь человек. Саву Макавей насупил брови и отправился обходить дом за домом, укоряя встречавшуюся ему по дороге молодежь:
— Ну, что вы за люди? Говорите одно, а делаете другое.
Поругался он и с Сэлкудяну, который уперся как бык и не хотел отпускать Фируцу.
— Не в попадьи мне ее готовить. На что ей этот клуб! — говорил Сэлкудяну.
Саву Макавей вспылил и громко, так что далеко было слышно, закричал хриплым голосом:
— Ну и держи ее дурой за печкой, пустая твоя башка!
В голосе Сэлкудяну послышалась угроза:
— Ты смотри, я тебе дам дурака!
А Фируца, которая, вся дрожа, слушала в сенях, прильнув ухом к двери, разрыдалась, вбежала в дом и бросилась на шею матери:
— Слышишь, мама? Слышишь?
— Что ты, доченька? Не плачь! Не все же отец будет сердиться, отойдет.
Но девушка не слушала мать. В мрачном отчаянии она твердила себе: «Останешься ты дурой запечной. Никто на тебя и не взглянет. Полюбит Симион Пантя другую».
Нашлись и такие, что просто отказывались.
— Да брось ты, баде Саву, ведь только в воскресенье и погулять.
Макавей раздраженно фыркал и бормотал сквозь зубы:
— Такая гулянка одной скотине на пользу.
Другие не говорили ни «да», ни «нет», удивляясь, с чего это спокойный, чинный Макавей портит себе кровь.
Горькое чувство Саву немного рассеялось, когда к полудню он вернулся в клуб и увидел десять — пятнадцать человек молодежи, которые трудились, словно пчелы.
Работали они с задором, привели в порядок комнату, подправили и подновили галерейку во дворе, девушки собирали сухой колючий кустарник, солому и другой мусор.
Среди них хлопотала раскрасневшаяся Ана, успевая везде и всюду, наблюдая влажными от радости глазами, с каким увлечением работают ее друзья, подбадривая их шуткой, улыбкой, напевая вполголоса песенки про любовь и девичью тоску.
После обеда утемисты снова собрались в клубе почитать книжку Симиона Панти и разучить новую песню, которую очень любила Ана. Пришли и кое-кто из тех, кто не состоял в УТМ. Ана обрадовалась, увидев неподвижную, онемевшую от волнения Рафилу Георгишор, что затерялась среди других девушек в цветастых платьях. Она видела, как Никулае Томуца выискивал кого-то глазами в этой движущейся пестрой кучке и как, увидев белое, словно пена, личико, сразу же рассмеялся и что-то зашептал Иону Пашка.
Молодежь расселась на скамейках, неизвестно как и чьими заботами сбитых из тоненьких стволов акации и обрезков досок. Ана сидела посреди большой комнаты на круглой трехногой табуретке. По всем движениям Аны, словам, улыбке видно было, что ей очень весело. Прямо перед ней сидела Мариука, без умолку стрекотавшая со своей соседкой, Ириной Кукует, которая, однако, не очень к ней прислушивалась, взволнованная соседством Илисие Георгишора. На почетном месте сидели самые старшие: Саву Макавей, сосавший цигарку толщиной с палец, и Ромулус Пашка, захвативший с собой двухаршинный флуер.