Скрипки грянули буйную, безудержную мелодию старинной дедовской пляски. Ее плясали в былые времена парни, которых забирали в солдаты.
Константин Крецу начал прищелкивать пальцами и, дробно постукивая каблуками, пошел мелким шагом. Остальные, образовав широкий круг, с восхищением следили за ним. Только Ион Хурдубец усмехался. «Через месяц еще десять парней будут отплясывать бэрбунк не хуже тебя», — думал он.
— И-ха-а-а-а! — закричал Константин, так что среди долин и холмов раскатилось эхо, и начал подскакивать под бешеный ритм скрипок и контрабаса.
В дверях клуба на холме, вопросительно переглядываясь, стояла в нерешительности удивленная молодежь.
Илисие Георгишор выкрикнул только одно слово:
— Бэрбунк! — и со всех ног бросился вниз, к дому Крецу, вбежал во двор и затерялся в толпе. Ирина печально проводила его взглядом.
— Пошел посмотреть, как танцуют. Хочет сам научиться, — сказал кто-то.
Ана глянула в гневные глаза растерявшейся Мариуки и повернулась к Макавею:
— Баде Саву!
— Черт подери этого кулака, — пробормотал старик, глядя вниз, в долину. — До сих пор ведь не устраивал танцев. А теперь, видно, хочет наших ребят завлечь. Черт его подери…
Видя, каким беспокойством охвачена молодежь, Ана поняла, что она должна сейчас же, немедленно сказать, объяснить им все, чтобы они не пошли туда, вниз, а остались здесь. Но она не находила слов и молчала, озабоченная, взволнованная, ломая руки.
Во дворе у Крецу снова начали отплясывать инвыртиту. Перебивая громкие выкрики Константина, послышался высокий, почти женский голос, смело забиравший все выше и выше.
— Слышь-ка! — сказал Ион Пашка. — Фырцуг-то как кричит.
— Только что он здесь был…
— Ушел. Он ведь коли не танцует, совсем больной.
— Пошли и мы, посмотрим, — проговорил молодой Ромулус Пашка.
После этих слов почти половина из стоявших у дверей клуба стремительно двинулась вниз. Ана смотрела им вслед, чуть не плача от досады.
Мариука первая пришла в себя и закричала:
— Куда пошли?
— На танцы.
— Давай назад!
Несколько человек остановились было, но тут же бросились догонять остальных. Тогда послышался голос старого Ромулуса Пашка, рявкнувшего на всю деревню:
— Ион! Ромулус! Куда пошли?
Неуклюжие парни остановились и повернули назад, пристыженно оправдываясь:
— Да мы…
— А ну, вернитесь!
В эту минуту Ромулус Пашка не смеялся, не теребил свой длинный нос и не скреб в затылке, а смотрел, сурово прищурив глаза, на своих нескладных сыновей, которые возвращались, лениво передвигая ноги, ухмыляясь и оглядываясь вниз, на двор Крецу, набитый народом.
— Мы тоже организуем танцы, — сказала Ана.
Ромулус Пашка добавил, не улыбнувшись даже и сейчас:
— А я буду играть на флуере.
Все, кто остался около клуба — человек десять парней и девушек и два старика, — стояли так близко друг к другу, что каждый чувствовал дыхание соседа. Они со злостью смотрели на двор Крецу, на тех, кто собрался там и испортил им отдых.
Постепенно досада их превратилась в гнев. В сердцах вспыхнула ненависть: каждый припоминал, что это не первая и не самая оскорбительная насмешка, которой Крецу подвергали деревню. Каждая девушка, каждый парень могли припомнить издевательства со стороны молодого Крецу, Крецу-старика и их деда и прадеда. Они вспомнили, как страдали от этих издевательств и унижений, и вдруг вещи, на первый взгляд лишенные значения, предстали в новом свете. Им стал необычайно дорог этот убогий клуб с замазанными глиной дырами, его обветшавшие, изъеденные жучком-древоточцем стропила, заклеенные бумагой окна и до боли невыносим двор Крецу и танцы в нем, танцоры и их дикие выкрики. Они поняли, что этот старый дом — их клуб, а двор, расположенный на ровной площадке, принадлежит кулаку. Они поняли, что танцы и выкрики — это плевок в лицо, это оскорбление, которое бросает им ненавистный враг. Они сурово смотрели друг на друга, чувствуя, что всех их волнуют одни и те же мысли.
— Пошли в клуб!
Входя в сени, Саву Макавей шепнул Ане:
— Пойду посмотрю, что там. Ты не беспокойся. Я сейчас приду, — и, отстав от других, быстро исчез.
Ана уселась на табуретку и, положив книгу на колени, обвела своих товарищей ласковым взглядом. Она чувствовала, как на ее плечи ложится новая, еще не изведанная забота: ответственность, большая и тяжелая ответственность за множество вещей, которые будут происходить в этой затерявшейся среди холмов деревне, за то, что касается не только ее, но и всех крестьян и будет иметь большое значение и большие последствия. То, что они начали делать сейчас, представилось ей в виде дома, темного, покосившегося, затянутого паутиной, каким недавно был и их клуб, дома, который надо обновить и украсить, подвести под него крепкий фундамент, укрепить стены, чтобы там могли жить здоровые и счастливые люди, и прежде всего открыть окна, чтобы ворвались свет и воздух.