— Ну и пусть! Мне что за дело?
— Я говорил Мариуке, а она твердит: «Нет, он кулак». А раз так, то нечего тебе делать в клубе. Клуб для трудящихся крестьян.
Константин засмеялся, скривив рот.
— Это твоя жена говорила, дура-то эта?
— Это она сказала. Только нечего тебе ее дурочкой представлять. — И в сдержанном голосе Иона Хурдубеца прозвучала глухая угроза. Спокойно, но решительно снял он руку Константина со своего плеча. — Так она сказала, так оно и есть.
— Так и ты говоришь?
— Так и я говорю.
В мутных глазах Константина вспыхнуло бешенство. Но, опомнившись, он сдержался и тяжело перевел дух. Глухим, напряженным голосом Константин спросил:
— Тогда зачем же пришел ко мне на двор, если я кулак?
— Ты меня позвал, поэтому я и пришел.
— Ха? Я тебя звал? Черт тебя звал! — Константин кричал все громче. — Зачем пришел к кулаку?
Хурдубец изо всей силы сжал его руку и зашептал ему на ухо:
— Уймись, Константин, не затевай ссоры.
Константин вырвался, шагнул назад и, утвердившись покрепче на ногах, заорал:
— Ты меня не учи, голодранец, мамалыжник! Хочешь в друзья примазаться ко мне, к Константину Крецу? Ты, отродье Хурдубеца, который спит на мешке с соломой, потому что у него нет простыни для постели! И ты хочешь быть другом сына Крецу?
— Коли так дело оборачивается, я пошел.
— Иди! Сгинь с глаз моих, собака! Приходи, когда не в чем будет замешать мамалыгу! Я тебе сапог дам, замешаешь в нем.
Ион, который было направился к воротам, вернулся и, едва сдерживая гнев, громко сказал:
— Послушай-ка, Константин, ты пьян, и бить я тебя не буду. Но я понял, что в душе ты и есть кулак, как я тебе сказал. И больше ты мне не друг. Ошибался я, а теперь опомнился. Будь здоров и можешь сам тащить на горбу все, что тебе наложат голодранцы и мамалыжники!
Он повернулся и вышел со двора.
Константин, задыхаясь от ярости, бросился за ним с угрозами, но его догнали, остановили. Он долго ругался, бесстыдно изрыгая грязные слова. Стало смеркаться. Вечер окутал серыми тенями холмы и дома. Народ начал расходиться. Константин крикнул музыкантам, чтобы они играли, и принялся плясать, словно одержимый. Еще некоторое время танцы кое-как продолжались, потом разладились. Константин, усевшись на скамью, смотрел, как уходят то один, то другой, видел, как заторопилась за двумя другими женщинами Истина в своей широкой развевающейся юбке. Оставшись наедине с музыкантами, он начал ругаться. Вдруг ему в голову взбрела шальная мысль:
— Эй! Вы знаете мою присуху?
— Знаем! Га-а…
— Тогда давайте за мной!
И, распевая во всю глотку, он в сопровождении скрипачей пошел в темноту, время от времени останавливаясь у домов, где были девушки на выданье, и выкрикивая зазорные частушки.
Крецу опомнился перед домом Сэлкудяну: он сидел на берегу высохшего ручья, что пересекал деревушку из одного конца в другой. Рядом с ним на колючей траве сидели, тяжело дыша, усталые музыканты, вытирали потные лица и шеи, дожидались платы за целый день тяжкого труда. Но Константин и думать забыл о музыкантах. Он не сводил глаз с освещенных окон дома Сэлкудяну. Полчаса назад он заметил, что там мелькнула тень и задернула занавески. Это была маленькая легкая тень. Может быть, это Фируца, — дрогнуло сердце Константина. Ему захотелось и здесь выкрикнуть несколько зазорных частушек, придуманных им, чтобы отомстить за безразличие этой крохотной, чернявой, тщедушной и гордой, как павлин, девчонке, но он боялся Василикэ Сэлкудяну.
Константин глухо выругался, уставившись на освещенные окна, и стал припоминать одну за другой свои попытки смягчить сердце девушки. Все они были тщетны. Ни его статная фигура, ни весь его суровый, мужественный облик, заставлявший вздыхать многих девушек, не могли привлечь к себе хотя бы один любопытный взгляд Фируцы.
«Эх, почему я живу не в отцовские времена, — часто думал он, — тогда бы я ее не упрашивал, а взял бы — и все. Эхма!» Взбешенный равнодушием девушки, он однажды неожиданно схватил ее в объятия и страстно зашептал привычные, неотразимые, по его мнению, любовные слова:
— Голубка моя, козочка, пинай меня ногами, только дай поцеловать тебя… хоть разочек.
Но Фируца метнулась, выскользнула, словно вьюн, и бросилась бежать, крикнув:
— Постыдился бы, полоумный.
На другой день Василикэ Сэлкудяну поймал его около кооператива, взял за плечи, встряхнул и зарычал сквозь стиснутые зубы: